Литературная гостиная газеты «Бурятия» знакомит читателей с творчеством улан-удэнского автора, члена Московской организации союза писателей Юрием Невским. Свою литературную деятельность он начинал на страницах газеты «Молодёжь Бурятии», а сейчас является сотрудником журнала «Байкал». Предлагаем вашему вниманию его рассказ «Длинный лучик».
Мои родители побывали в круизе по Юго-Восточной Азии — в советские времена это большая редкость. Туристический лайнер, на котором они путешествовали, был первым из СССР, посетившим Манилу, столицу Филиппин. Местные жители проявляли к «посланцам доброй воли» чудеса радушия и гостеприимства. Но вот наступил час прощания, корабль отходил от пристани. Собравшиеся манильцы, а это была огромная толпа, кидали на борт разноцветные ленты серпантина. Таков обычай. Тысячи бумажных «нитей», я это видел на фотографиях, соединяли руки тех, кто провожал, — и отплывающих. Расстояние между берегом и судном неумолимо росло, бумажный серпантин, трепещущий от ветра, был непрочен. Ленточки рвались одна за одной, падали в волны. В этом определённый смысл, есть примета. У кого дольше всех остаётся единственная необорвавшаяся «нить», загадывает желание — и оно обязательно сбудется.
...Я рассказал об этом опытному байкальскому туристу, вдоль и поперёк исходившему Прибайкалье, дяде Джойгану. Мы беседовали с ним об испытаниях, которые выпадают одинокому путнику, преодолевающему безбрежный океан леса. Хотя... правильнее, это я пристал к нему со своими «одинокими путниками» и «безбрежными океанами». Он внимательно слушал, не перебивая.
О! А я-то приплёл
вселенную звуков и голосов
причащение таинств ночи
мантию заката с кровавым подбоем
косы небесных дев манящей прохладой касающиеся лица
ведь чем дальше уходишь «под полог таинственного леса», говорил я — тем глубже погружаешься в самого себя. И, подобно рвущемуся серпантину, исчезают прежние связи с миром, оставшимся в «невозвратных далях». Бурелом, завалы, дикие каменистые осыпи, скальные прижимы, мерно бьющий в берег прибой — мои перечисления были «суровы». Я убеждал патриарха самодеятельного туризма Бурятии, что всё окружающее начинаешь воспринимать с иной точки зрения... Происходит завихрение внутренних энергий, отчего из глубин сознания восходят мощные «придонные» течения древних таящихся страхов. И мрак наступающей ночи, и плотная стена обступивших древесных стражей готовы сомкнуться, поглотить тебя, как только погаснет спасительный свет костра, остынет его жар.
— Ну, ты же обычный городской житель, — дядя Джойган только пожал плечами. — Бываешь в тайге две, от силы три недели. Всё происходит очень быстро для тебя. Вдруг оторвался от привычного «дикого» мира, где тысячи людей и ежеминутные связи. И оказался в гармонии Природы.
Да, это верно, дядя Джойган!
И стволы в наступающих сумерках, бывает, обратятся крадущимися древесными охотниками — тут же замирающими, стоит мгновенно обернуться. И причудливые рисунки коры на стволах наполнятся глубокой тенью, напоминая чьи-то дорогие прежде, но забытые лица. Глупая птица вскрикнет, что- то пророча. Закачаются ветки, раздастся хруст. Послышится беседа двух друзей (один из них трагически погиб десять лет назад). Забормочет ручей, застучат камешки. Костёр разгорится, но померкнет, зловеще уставя багровый зрак.
— Ну-ну... — предостерёг меня опытный пешеход-странник. — Ты же сам говоришь, что в походе постоянно занят. Так и есть! Рыбалку не пропустить, лагерь разбить, натаскать колодин для костра, с ужином не прогадать. Некогда размышлять о постороннем. А то никакого пути не будет. Занесёт, закрутит-завертит в такой глухомани, никогда оттуда не выбраться.
Он рассказал о тех, кто на заре самодеятельного туризма уходил в «зелёное море тайги», как поётся в песне. А опыт ещё только накапливался… И не только стертыми в кровь ногами, аллергией на таёжный гнус, непреходящей «диареей путешественника». На пожелтевших страницах туристических отчётов едва проступают последние слова замерзших на ледяных перевалах, прерывистые предсмертные хрипы задавленных снежной лавиной, осталось лишь восклицание сбитого и унесённого бешеным течением горной реки.
И вот иду тропой вдоль берега Баргузинского залива. Тропа сворачивает на север, прихожу к Боковым Разборам, вижу на тропе останки медвежьего скелета. Затем старая разбитая полузатонувшая баржа. От неё недолго до устья ключа Куклиха. Ещё одна ночёвка. На другой день оставляю тропу, углубляюсь в лес.
Стираются столбики антенн в телефоне — да пусть пропадет дурацкая связь! От неё одна морока. То появится, поманит обманчивой надеждой; и тут же исчезнет, как раз тогда, когда больше всего необходимо услышать живой, спасительный голос.
Беру азимут 135 градусов, который по кратчайшему пути выведет на водораздел. Перед самым подъёмом на гребень тайга отступает, редеет, и ещё выше рядом со мной взбираются только кустики стелющейся ивы, да закалённые высокогорьем кусты кедрового стланика. Последние метры затяжного подъёма… В лицо веет тёплый ветер Чивыркуйского залива. Открывается величественная горная панорама. В синеватой дали причудливо изломанные или неожиданно гладкие вершины Баргузинского хребта. Направо серебристая гладь Баргузинского залива, за ней теряются вдали просторы Икатского хребта. Еще правее из дрожащего марева Байкала поднимаются горы хребта Улан-Бургасы…
Сбрасываю рюкзак, сажусь на поваленное дерево, блаженно вытягиваю гудящие ноги.
Достаю маленькое зеркальце, ловлю ускользающий отблеск заката. Мой золотящийся лучик преодолевает пять с половиной тысяч километров, тёплым солнечным зайчиком играет на щеке Марины. У меня семь вечера, а в Москве — минус пять часов — два часа дня. Набором световых сигналов, длинными и короткими блесками по принципу азбуки Морзе, что используют морские сигнальщики, передаю нужный текст
молитвами Святых Отцов вышел уникальный водораздел зпт
можно одновременно наблюдать Триединство хребтов тчк
Марина принимает и расшифровывает моё послание. Улыбается, тепло её улыбки касается меня. Я представляю, как блики расцвечивают меняющиеся пейзажи в окне электрички, стоит немного зажмурить глаза… Она едет в Троице-Сергиеву Лавру
припадаю молитвами стопам Преподобного
защите спасении коварных байкальских медведей
ну, конечно! По мнению Марины, здешние косолапые, взявши друг друга за лапы, так и хороводятся вокруг.
Обширное горное плато простирается на север, постепенно набирая высоту; отсюда видно несколько куполообразных вершин, сложенных из выветренных, слоистых массивов; чем дальше в северном направлении, тем они выше. Их обвивают каменные россыпи-морены: похоже, многотуловый космический ящер, прилетевший из неведомых глубин, рухнул здесь, залёг в вековой дрёме… Разбросал бугристые лапы, вздыбил гранитные рёбра, раскатил серые валуны-позвонки, ощерил стертые от ветров клыки. В его шкуру, пёструю от розовой, багровой, темно-зелёной накипи мха, воткнуты белесые лесины — или полуобломанные, или рухнувшие от бурь и времени; кое-где по склонам взбегают жёсткие гривы стланика, а где- то корявые низкорослые берёзки вцепились в бока каменного змея… Чешуя поблескивает резкими гранями, контрастами от глубокой тени, иссиня-чёрной, в воронье крыло — к открытым сколам, серебрящимся, или с графитным лоском, или дающих на мгновение ртутный отсвет от игры скользящих лучей заходящего солнца. Я вспоминаю, как Марина замирает у окна в зимнее утро — и лёгким движением руки дирижирует садом, — с тремящимся, проползающим мимо нас змеем в серебряной шкуре, льющим холодный космический отсвет на её тело. Эта картина, возникшая перед моим внутренним взором — замкнутый, обрамлённый морозными узорами на нашем окне, образ, — вставлен в безмерную пространственную картину,
Она дирижирует садом — барабанами дождей и литаврами ветров, тихой клавишной поступью снегопадов, органной мощью стволов, сотней скрипок ветвей, взметающих музыку порывами или шелестом. Серебристые всполохи сада сбегают по ней таинственными знаками. Передо мной чистый лист бумаги, тонкая кисть. Хорошо, Хайдеггер дал наставление: «Когда во мраке зимней ночи вокруг хижины бушует снежная буря с её свирепыми порывами ветра, когда все окрест застилает снежная пелена, всё скрывая от глаз, вот тогда наступает время торжествовать философии». Да, ведь задача философа, думаю я, уловить и запечатлеть мгновения этих серебристых серпантинных ленточек, бросаемых бликами из сада, скользящих по её телу, выразить это в словах, на бумаге; но при этом, может быть, обмакнуть кисть в золотые, солнечные тона, качающиеся где-то на донышке души — как и «черноокие андалузки», что томно покачиваются под шаг мулов в стихотворении Алоизиуса Бертрана, восклицая: «Пресвятая дева Аточская, помилуй нас!».