​Счастье

Посвящается Н. А. Палеевой

Расплавленный асфальт снимал с женщин туфли на каблуках. Я тоже перегрелся и повез пассажиров в другую сторону. Женщины заволновались, спросили, куда я их везу?

— На Лимонова.

— Нам на Солнечную!

До меня стало доходить и я стал отнекиваться, как мог.

— Солнечная, Лимонова, какая разница, желтенько же...

Заявок было мало, таксисты, как курицы прятались под деревья. К приходу очередного поезда машины съезжались к вокзалу. Когда я подъехал, мест на верхней площадке уже не было. Увидел Сашку, он показал мне, чтобы я вставал перед его машиной. Сашка тренер по борьбе, таксует в свободное время, чтобы подкармливать девчонок, которых вывозит на соревнования, выделяемых денег хватает только на «Доширак».Говорит, что бывает просто стыдно, когда в поезде едут несколько сборных и наши девчонки ходят заваривать лапшу быстрого приготовления, но она и переваривается быстро. Устал, говорит Сашка, ходить с протянутой рукой, уж лучше таксовать.

Прямо напротив центральных дверей стояли бомбилы, работающие только на себя, не признающие разные новоявленные «такси», на свои «жирные» места они никого не подпускали и приставали к приезжающим разве что без ножа.

Мы спокойно ждали на верхней площадке, что «Бог пошлет».

Пассажирский поток профильтруется бомбилами и к нам подходят женщины с большими чемоданами, баулами и детьми.

Иногда от долгого ожидания у меня случались провалы в прошлую профессию и я начинал смотреть на все, словно я снимаю фильм. Я называл эти провалы « Отрыжкой».

Вот и сейчас я вижу Елизавету — королеву Великобритании, она останавливается около моей машины и говорит на русском без акцента.

— Вы свободны?

— Свободен.

— Тогда, едем?

— Едем.

Ни обговаривать цену поездки, маршрут, хоть куда и хоть за сколько, только не стоять в эту жару. Королева сняла шляпку и застыла в поисках места для нее. куда ее деть. Я взял ее королевскую шляпку и положил на заднее сиденье.

— Давайте знакомиться, я — Вера Николаевна.

— Никита.

Спустя минут пятнадцать мы подъехали к кладбищу. На автобусной остановке Вера Николаевна купила цветы и мы въехали через центральные ворота на «стекольское» кладбище.

Она быстро, по-хозяйски обтерла памятник. Положила цветы, достала из сумочки сверток и взяла две свечки. Одну воткнула в землю, вторую держала в руках.

— Никита, у тебя спички есть?

— Сейчас.

Я не курю, но спички всегда вожу в ящике с инструментом.

Зажег свечи. Вера Николаевна начинает потихоньку читать молитву...

Воск капает ей на руку и застывает. Я наклоняю ее руку, чтобы капало на землю. Она машет свободной рукой «мол, ничего».

Подержала руку на памятнике и не торопясь пошла к машине, мы отъезжали.

— Десять лет у него не была, сестра в Томске заболела, пришлось ехать... Последнее время снится и снится, я и в церковь сходила и блинчики пекла… Тридцать восемь лет с ним прожили… Теперь едем на Спиртзавод к маме и папе.

На центральной аллее шла бабушка, прикрывая голову газеткой.

— Подвезем?

— Я тебя хотела просить.

Мы улыбнулись, — мало людей, с которыми сталкивает работа таксиста так открыты и готовы на простое человеческое участие.

Бабушку уговаривать не пришлось, мы вдвоем пригнули ее голову и она провалилась в кресло, чудом не усевшись на шляпку.

— У меня денег сынок, только на автобус.

— Не переживайте.

— Вот, спасибо, ноги совсем не идут... Я в гору, а они под гору норовят.

Мы проезжали мимо остановки и я вспомнил, как по своим делам на Дивизку ездил. Рассказываю своим новым знакомым: «Зима. Мороз. Вижу, на остановке двое стоят, с кладбища возвращаются. Подсадил, сказал, что до города довезу. Парень освободился недавно, ездил друзей проведывать. Попросили до «Бани» подвезти. Выходят, он меня спрашивает:

— Что должен, братан?

— Я с кладбища бесплатно вожу.

У него удивление на лице, пошептался с подругой и говорит.

— Давай, зайдем, я тут рядом живу, ширну бесплатно.

— Я не ширяюсь.

— Ну, давай хоть покурим у тебя в машине, у меня дурь кяхтинская.

— Нет, за предложение спасибо, но не курю.

И тут на меня смех напал, думаю надо сматываться, а то вдруг «братан» обидится...»

Вера Николаевна потихоньку смеялась, повернулась к задремавшей бабульке:

— Вы с какого года?

— С тридцать второго.

— Молодуха, я с двадцать девятого. А фамилия как?

— Болонева, а девичья Гуслякова Анастасия.

— Болоневых многих знала, а Гусляковых не помню. Один Болонев даже ухаживал за мной. В деревню, когда приезжала, своих подружек только по фамилии узнавала. Так нас жизнь меняет.

— А из какой деревни?— спросила Анастасия.

— Николаевское.

— А я из Десятниково.

— Один район, считай родственники...

Вера Николаевна совсем развернулась к Анастасии и они оживленно болтали. Я уже видел их совсем молоденькими… и как они шепчут друг другу на ухо свои девичьи секреты.

Мы довезли Анастасию до площади Славы. Они вышли из машины, расцеловались и чуть-чуть не расплакались. Анастасия благодарила, говорила, какой хороший день, что она на рынке еще успеет молоко у девчонок взять, и что они ей в долг дают, до пенсии...

Мы отъехали, и Вера Николаевна заговорщически мне сообщила:

— Кажется, ее парень и ухаживал за мной, только она называет его Денис, а я знала его как Геннадий. У семейских есть такая хитринка — иметь два имени. В паспорте одно, а с именем, данным при крещении, идут по жизни.

Дорогу до спиртзавода Вера Николаевна смотрела по сторонам и молчала, а потом словно выдохнула.

— Такой завод закрыли, зерновой спирт всю войну выгоняли. Это была настоящая водка, вместо наркоза на войне давали. После войны, мужики часто «наркомовские» сто грамм вспоминали. Во время войны мама посменно лаборантом работала, смотрела, как в огромных чанах бурда доходила. А мы с бабушкой работали в цехе, где зашивали и ставили заплатки на мешки, в которых возили пророщенную пшеницу. Завод продали и теперь у людей два пути, либо самим гнать, либо водкой из технического спирта травиться.

Подъехали к деревянному забору кладбища и оба замолчали. Я с цветами шел за Верой Николаевной. Два одинаковых деревянных креста, и как ни странно, все было в траве и полевых цветах, но это не смотрелось как запущенные могилы. Даже рука не поднимается что-то тут окультурить. У сельского кладбища другая тишина. Когда замираешь и стоишь не двигаясь, кажется можно услышать дыхание земли. Вечность тут ближе.

Время на кладбище стоит или идет еще как-то, я не понимаю, и сколько мы пробыли около могилок, сказать не могу. Вера Николаевна походила по кладбищу и мы отправились обратно в город.

—Ну, вот и все... всех повидала, все им рассказала. Теперь можно возвращаться.

Отъехали от села и перед отворотом Вера Николаевна попросила остановиться.

— Вот так я в пятидесятом году увидела село из милицейской машины и потом почти четыре года вспоминала. Эта самая горестная моя дорога. Детям даже не рассказывала, а ты слушать умеешь, да и мне выговориться надо...

Работала я тогда продавцом в магазине, а бухгалтером у нас была Вера Маслова, бойкая и шустрая женщина, муж у нее был капитан милиции. И вертела она нашим магазином как своим. Как уж там вышли на нее не знаю, но и меня к делу подтянули. Следователь спрашивает меня, мол, давала тебе Маслова деньги?

Я молодая, честная была, говорю, давала. И повезли меня по этой дороге на суд. Еду, плачу, и не о себе плачу, а о семье, как им тяжело без меня будет. Получила я восемь лет, и повезли в Монголию. Зона не далеко от Сухэ-Батора, добывали камень для отсыпки железнодорожного полотна. Первое время тяжело было, ругали нас постоянно, план не давали. Потом бригадирша из другой бригады объяснила нам, как домики из камней строить, чтобы в горке внутри пустое пространство было. Стало легче.

Сегодня, как с поезда сошла, увидела монгола в национальном костюме и вспомнила, как меня наш бригадир, Лида Сорокина, монголу продала...

Добываем щебенку, все на нас порванное от острых камней, и тапки не тапки, и от рукавиц одно название. Кофты на бечёвочки завязаны, пуговицы на мыло у монголок поменяли. И вот едет молодой, красивый монгол, и конь у него выше и не такой волосатый. Как уж он меня разглядел, не знаю, но подъехал и с бригадиршей поговорил. К вечеру опять приехал и мешок верблюжьей шерсти привез. А Лида уже с охранником договорилась и показывает монголу на него, и кричит: «Пух-Пух». Понял монгол, что тут он ничего не получит и всю злость на коня выместил.

А мы после работы растолкали шерсть по всем выпуклым местам, поржали, давно так не смеялись. Занесли шерсть в зону и к зиме навязали себе носков.

В пятьдесят третьем Сталин умер и нам срока вполовину срезали. У меня срок подходил и еще «зачеты» были заработанные, как раз до четырех лет хватило.

На вокзале, когда мы прощались, она сказала:

«Знаешь, Никита, я никогда не была так счастлива, как в детстве, когда просыпалась между мамой и отцом. Вот проснусь, а рядом любовь. Сегодня посмотрела на них и решила, что лягу между ними — места хватит».