​Загадки биографии Таисии Немовой

Часто общаясь с патриархами бурятской литерату­ры, мне приходилось слышать имя загадочной поэтессы Таисии Немовой. (Урождённая Кочетова, печаталась под псевдонимом Тая Немова.) Мои собеседники, если раз­говор заходил о ней, во-первых, вспоминали единствен­ное, особо запомнившееся четверостишие; а во-вторых, рассказывали (весьма путано и туманно, надо сказать) историю об её трагическом исчезновении…

Но сначала легендарное четверостишие… Да, такое вряд ли забудешь!

На столе опрокинуты склянки

Я на стол наклонилась, блюя,

Эти вечные пьянки, гулянки

Комсомольская юность моя.

Ну, что же… Вполне жиз­ненная – и при этом, можно сказать, даже эпическая картина. Чувствуется, как будто отстранённый, аб­страгированный, с некой «высшей точки» взгляд наблюдателя. «На столе опрокинуты склянки...» Да ведь это наша страна, где по предчувствию поэта, уже начался необратимый распад (раскат и опрокиды­вание), приведший, как нам теперь известно, к краху СССР. Однако этот начина­ющийся бардак, всё ещё прикрывают как бы воз­вышенные слова о «ком­сомольской юности». Жаль только, что самые лучшие годы этой самой юности прошли во лжи и пьяном тумане.

Двадцатитрёхлетняя Тая Немова приехала в Улан-Удэ с Сахалина в 1971 году. К тому времени вышеприведён­ное четверостишие, по всей видимости, уже было напи­сано – она была замужем и «комсомольская юность», стоит предположить, оста­лась в прошлом. Тем не менее её неоднозначный талант по-особому ярко блеснул на поэтическом небосклоне нашего города. В те годы подобные строки не могли быть, конечно, ни­где напечатаны – а значит, передавались изустно. Наш известный поэт Владимир Липатов, скорее всего, был знаком с поэтессой. Он-то и приводит это четверостишие в своих «Пёрлах» – (именно так, через «ё») – с подзаго­ловком «Юмористические миниатюры-воспоминания о писателях», они были опу­бликованы в журнале «Бай­кал» за 2009 год (№3). Этот небольшой фрагмент – чет­веростишие и краткое жиз­неописание Таисии – и по­родил своеобразный «миф» о том, что «закончилась её судьба трагично». Да, в 1976 году Немова с семьей пе­реехала на БАМ – это факт. Далее Владимир Липатов пишет: «По словам подруги… в состоянии неподъёмности её увезла грузовая машина. И следы поэтессы затеря­лись».

Что значит «следы зате­рялись»? То есть она пропа­ла без вести, сгинула где-то в ледяных безднах приан­гарской тайги, близко под­ступающей к бамовским поселкам? (Именно такую версию я неоднократно слышал от наших – бывало, подвыпивших, не скрою – литературных патриархов.) Однако при всём уважении к творчеству Владимира Липатова не могу не отме­тить, что в данном случае он допускает ошибку… Про­стой набор в поисковике «Таисия Немова, поэт» даёт результаты: год её смерти – 2006, поселок Смирных, остров Сахалин.

И правда, в нескольких биографических справках указано, что «...в 1986 после трагической гибели мужа и смерти сына вернулась на Сахалин». То есть её муж действительно трагически погиб на БАМе. Возможно, именно смерть мужа спро­ецировалась в поэтическом видении Владимира Липа­това на саму поэтессу, что инициировало её «смерть». (Плюс, разумеется, «испор­ченный телефон», слухи и домыслы в передаче ин­формации.) Сработал набор определённых «культуро­логических маркеров»: поэ­тессе, которая «в пору своей разгульной юности» – так пишет Липатов, написала «я на стол наклонилась, блюя», как-то очень «подходило» перебрать с алкоголем, сесть в попутную машину… В итоге поэтическая судь­ба Таисии выстраивается как «восхождение» к неко­му «абсолюту» – чистому «мифу» об «исчезновении», что становится «завершаю­щей» (и при этом в чём-то «назидательной») нотой, на которой так «красиво» об­рывается творческая био­графия.

Подлинный сценарий жизни Таисии Немовой не имел, слава Богу, столь ра­дикального финала. Однако её последующая – после возвращения с БАМа – жизнь была преисполнена глубоких внутренних пе­реживаний, драматизма и, насколько можно судить, в буквальном смысле – борьбы за выживание. Она работала художником- оформителем, корреспон­дентом районной и област­ных газет. В 1999 г. выходит в свет её поэтический сбор­ник «Держись, душа!», а в 2004 – книга «Зона». Ком­ментируя этот сборник – он имеет подзаголовок «Эскиз в чёрно-белых тонах» – са­халинский критик и поэт Анна Сафонова пишет: «Ав­тор – художник, вследствие этого всё написанное полу­чило строгое определение эскизов в чёрно-белых то­нах. Иных, к сожалению, не подобрать. Использование контраста как основного средства создания художе­ственного образа оправ­дало себя: читатель оста­ётся один на один с некой неявленной тайной… Как было возможно создать на страницах лирической кни­ги такое полномасштабное эпическое полотно? И толь­ко перелистав ещё раз пол­ностью «Зону», находишь вразумительный и полно­весный ответ:

Коль не расцветает

мёртвый стебель –

может быть, не стоит и спасать?

Есть стихи, рождённые на небе,

весь секрет – увидеть и списать.»

Имя Таисии Немовой, на которое очень преждевре­менно (и по самым разным обстоятельствам) легла тень забвения – ныне выхо­дит к читателям, освещён­ное лучом достоверности и фактов. Её талант – увидеть поэтические образы, «рож­дённые на небе», – увидеть, списать их и передать лю­дям, – не дал ей кануть в небытие – а наоборот, по­зволил раскрыться новыми гранями, отражающими сложную палитру окружа­ющего мира. А это в итоге обогащает всех нас. Так что сегодня хотелось бы, чтобы мы открыли эти стихи зано­во.

Анива

Пьёшь вино и бархатное пиво,

бегаешь по тоненькому льду,

у залива с именем Анива

чаек ты сбиваешь на лету.

Пуля твоя – меткая на диво,

не минула белого крыла.

Но рекой по имени Анива

раненая чайка уплыла.

Сядешь после ужина лениво,

бахрому на кресле теребя,

девочка по имени Анива

черноглазо глянет на тебя.

Ну а я? Живу, дышу июлем,

простирну – сушу на ветерке.

Всё нормально. Даже след от пули

вовсе не заметен на руке.

МЕДВЕДЬ

А когда в речке рыба плеснула

и погасла зари полоса,

я нечаянно молча взглянула

в его чёрные злые глаза.

Разойтись – ни малейшей

надежды.

Я бежала к родному крыльцу

так, что сучья срывали одежду

и хлестали кусты по лицу.

И теперь, когда мало народа

и ночами не видно ни зги,

по траве моего огорода

бурый зверь нарезает круги.

Он с верёвки украл моё платье,

он приходит теперь даже днём,

и от страшных медвежьих

объятий

я уже ускользаю с трудом.

Из-за дерева в чёрных накрапах

он мне в спину хрипит горячо,

а вчера волосатую лапу

тяжело положил на плечо.

Я не знаю, что будет со мною.

Паутинкой надежда блеснёт:

скоро лето пройдёт, и зимою

мой медведь под корягой уснёт.

***

Я на моторочке

по морю плавала,

от счастья прыгала,

от страха плакала.

Ходила, глупая,

вдали от берега,

до нитки вымокла

в платьишке беленьком.

Накаты чёрные

и море – горкою,

плевалась за борт я

водою горькою,

водою свежею

ещё раз вымылась

и только к вечеру

на берег выбралась.

А там дожди метут,

там листья кружатся,

на крыши чёрные

там небо рушится,

от страха злые псы

ушами прядают,

вороны головы

под крылья спрятали,

знакомый тополь мой

поник и вылинял,

и я одна смеюсь

под злыми ливнями.

Шагаю босая,

ветрам открытая.

Мне нипочём дожди:

я морем мытая!

НА ВОЛНЕ

Запрокинув лицо,

вижу солнца кольцо

сквозь неплотно прикрытые веки.

Я плыву на спине

и несёт на волне

меня море в проливы и реки.

А быть может, в ручьи,

а быть может, в ничьи,

без названия, дикие русла,

где медведь в этот день

ловит рыбу таймень

и ломает хребет его с хрустом.

Где-то пули св истят,

пароходы гудят

и надменные рушатся башни –

суета не по мне,

и пока на волне,

всё легко и нисколько не страшно.

Знаю: миг – и плеснёт,

и на берег швырнёт,

в мир зверья или в дождь,

под машины.

Но в слепящей весне

я пока на волне –

на крутой искромётной вершине!

ПАМЯТИ ВЫСОЦКОГО

Проходи, коль зашёл,

и гости, не снимая одежды,

не снимая сапог, -

в доме холодно, грязь на полу.

Здесь любовь не живёт,

улетели отсюда надежды,

и от веры остался

последний огарок в углу.

Вот гитара, ты спой,

но пойми: нам сейчас не до песен.

Коль душа не поёт -

это, знаешь, совсем не пустяк.

Мы не врали друг другу,

чужих не читали мы писем,

но упали с коней

и подняться не можем никак.

Словно грязный стакан,

мутен сумрачный мир заоконный,

где бесчестье и ложь

все уверенней, злей и лютей.

Мы не сплетники, нет.

Но жестокие волчьи законы

в этом мире гуманнее

хитрых законов людей.

Громче пой и играй!

Ты сегодня нужнее, чем прежде,

и под песню твою,

что звучала в воде и в огне,

мы зажжём в темноте

наш огарок последней надежды

и наполним стаканы,

и вычистим стекла в окне!

КУРТКА

В доме генеральная уборка,

солнце в окнах, лужи на полу,

старенькую бамовскую куртку

нахожу забытую в углу.

С рукава эмблема стройотряда

о былом напоминает мне.

«Город Звездный, Тында и Куанда» –

вышито на правой стороне,

а на левой в глубине кармана

старое забытое письмо.

Магистраль опять зовёт и манит:

возвращайся в прошлое, домой –

в риск и в испытание, в надежду,

в дым костра, в большие города...

Очень жаль, но юности одежду

не носить мне больше никогда.

ОСЕННИЙ РОМАНС

Отцвели хризантемы

в прекрасном саду,

где плакучие ивы купались в пруду

и где-то кто-то шептал:

«Я в беседку приду,

кружева с милых уст отведу».

Здесь у нас совершенно другие

края,

здесь сколочена грубо простая

скамья,

а недавно берёзу сожгли у ручья

и лесная тропинка – ничья.

Нет беседки? Не надо, на пне

посижу,

листья прошлого августа

разворошу,

я у осени снова курьером служу,

«Все прекрасно!» – рябине скажу.

ВСЛЕД

Ну и ладно, хорошо,

не всплакну ни разу,

хорошо, что ты ушёл,

хорошо, что сразу.

Я запру плотнее дверь,

дам себе напиться.

Хорошо, что я теперь

вольная, как птица.

Нет причин варить обед.

покупать обновки...

Хорошо, что в доме нет

мыла и веревки...

ЗЕМЛЯКУ

Когда подступит к сердцу

острое

предощущение беды,

земляк, ты вспомни: мы на

острове,

среди бушующей воды.

Не избалованы мы негою,

суров наш пенистый прибой,

нам даже жаловаться некому,

ведь мы на острове с тобой.

Тебя бил тоже шторм

неласковый

и ангел смерти целовал,

но нашей лодке перелатанной

ещё грозит девятый вал.

Пусть кто-то там живёт по

волчьему

закону хитрости и зла,

но мы на острове. Нам подличать

и предавать никак нельзя.

Когда ты скажешь: как непросто

мне

в такой лихой, тяжёлый час, –

земляк, ты вспомни: мы на

острове,

и всё зависит лишь от нас!