Умопомрачительные особенности жизни старого Улан-Удэ

"Район, в котором поселилась семья, сложился со времени основания города и обозначен уже на плане 1793 года. К середине XX века этот район был примерно таким же, как и в начале века – булыжные мостовые (число которых, как пишут, значительно увеличилось за годы советской власти, а кое-где даже появился асфальт), деревянные тротуары, малоэтажная застройка, почти полное отсутствие благоустройства и телефонов. До революции на 20 тысяч жителей насчитывалось 280 телефонных номеров, а в 1955 году их стало три тысячи, но и население увеличилось в 10 раз.

Эпохальным событием стало, конечно, появление в конце 20-х годов радиовещания. Небольшая радиовещательная станция была построена в городе в 1929 году, а широковещательная заработала в 35-м. Несмотря на прогресс, непременной принадлежностью каждой семьи оставалась керосиновая лампа – перебои с электричеством случались достаточно часто.

В пятидесятые годы существовало ещё  большое городское стадо овец и коров. С весны до поздней осени, дважды в день, стадо гнали мимо нашего дома на пастбище и обратно. Пасли скот на многочисленных островах Селенги и Уды, эти же острова служили прекрасной зоной отдыха для горожан. Осенью 1951 года, когда стадо проходило по деревянному мосту через Уду, мост неожиданно рухнул. В воду упал грузовик, но водитель и пассажир остались живы, хотя ходили слухи о гибели людей. Скота погибло очень много – по воде плыли трупы животных, а раненые коровы, задирая головы, страшно мычали в последних предсмертных попытках выплыть.

Улица вдоль Уды традиционно называлась Набережной, наша Первомайская шла параллельно ей, через квартал. Близость к реке имела свои достоинства и недостатки, так как город периодически переживал наводнения, пока не построили дамбу, после чего от наводнений продолжали страдать незащищённое левобережье Селенги и острова. В детские годы мне запомнились два очень сильных наводнения, причём одно из них случилось уже тогда, когда дамба была частично построена.

По Уде сплавляли лес и, чтобы брёвна не терялись по многочисленным протокам, вдоль русла были укреплены очень узкие и длинные плоты, которые у нас называли «боны». В реке ловили рыбу, купались, полоскали бельё, иногда до самой зимы, если стояли не очень сильные морозы. Порой из реки вылавливали утопленников, тогда все ходили на них смотреть. Я видела единственного утопленника, и то издалека, когда зимой вытащили из Уды мужчину в лётном комбинезоне и шлеме. Мужчина лежал на дамбе и был похож на чёрную деревянную куклу. Об этом случае рассказывали какую-то историю, но историю я  не помню.

Из реки брали воду для хозяйственных нужд – питьевая вода была платной. В конторе Горводопровода покупали талончики, и с ними ходили «на водокачку». Водокачка – деревянная будка с маленьким окошечком, в которое подавали талончики. В будке сидела дежурная, она воду открывала и закрывала. Водокачек в городе было не очень много, некоторым жителям приходилось ходить «пó воду» довольно далеко. Говорили именно так – «пó воду», а «за водой пойдёшь – не воротишься». Вёдра для воды были большие, у нас 12-литровые, носили их на коромыслах. Ближайшая к дому водокачка находилась на улице Свердлова.

Водокачками пользовались и водовозы. Они заправляли водой свои бочки, вставляя туда брезентовый «рукав», намертво прикрученный к металлической трубе, выходившей из-под крыши водокачки. Лошади развозили воду в столовые, детские сады и в разные места, где не было водопровода, а его почти нигде и не было. Ночью водокачки не работали. На фотографии дореволюционная водокачка в Новониколаевске (Новосибирск), но наши водокачки были очень на неё похожи.

 

Водокачка

Мимо нашего дома несли почти всех городских покойников, и редкий день обходился без похорон. Заслышав траурную музыку, на перекрёстке собирался народ – домохозяйки, дети, прохожие, работницы близлежащих учреждений. Впереди процессии на красной бархатной подушечке несли награды покойного, если таковые имелись. Затем – большие венки из пихты с бумажными или восковыми цветами и траурными лентами, каждый венок несли две женщины. Венков могло быть от трёх-четырёх штук до трёх-четырёх десятков (иногда даже больше); их количество обязательно обсуждалось зрителями, особенно, если хоронили известных в городе людей. Позже появились «железные» венки.

За венками мужчины несли крышку гроба, затем гроб с покойным. Крышка и гроб были обтянуты тканью красного или бордового цвета, это мог быть ситец, сатин, шёлк, плюш или бархат – кому что по средствам. За гробом шли родственники и знакомые, следом за ними – оркестр. Зимой, в сильные морозы, оркестранты периодически согревали себя и трубы из припрятанных в карманах «четвертинок». За оркестром двигался грузовик с опущенными бортами, на нём везли надгробие («памятник») и часть венков, если их было много. Дно кузова накрывали ковром или дорожками. За этим грузовиком шёл остальной транспорт. Процессия двигалась очень медленно, не всегда была возможность объехать её по другим улицам, поэтому задержка для городского транспорта создавалась значительная. В конце 50-х такие «пешеходные» процессии запретили, что вызвало сначала большое неудовольствие населения, но потом все привыкли.

За мостом через Уду начиналась Зауда, в этом районе находилось основное городское кладбище. Выражение «в Зауде» никогда не употреблялось, только Заудой. Здесь вся похоронная процессия размещалась на автомобилях и ехала до кладбища. Зимняя дорога шла по льду Уды, мостом зимой не пользовались. После похорон были обязательные поминки с традиционным для поминок угощением: водкой, блинами, киселём, кутьёй, винегретом, студнем, рыбными и сладкими пирогами, а всё остальное – кто как мог.

Считалось, что с кладбища нельзя приносить в дом вещи, которые использовались для похорон. Вафельные полотенца, на которых несли гроб, бросали потом в могилу. В 80-е годы эти полотенца стали оставлять кладбищенским сторожам. Руки после похорон мыли и вытирали перед входом в помещение. Отношение к похоронам было очень серьёзным, но присутствовала порой и некоторая театральность, связанная, на мой взгляд, со многими ритуальными действами.

1950-е годы. Улан-Удэ. Перекресток улиц Ленина и Ербанова. 

Автомобилей в городе было мало. Городские автобусы обслуживали в начале 50-х годов едва ли больше пяти маршрутов, преобладал ещё гужевой транспорт. На лошадях разъезжали водовозы с бочками; в специальных фургонах развозили по магазинам хлеб; гужевым транспортом пользовались мелкие начальники, собачники и старьёвщики. Собачников дети ненавидели, а старьёвщиков любили. Насобирав аптечных пузырьков, флаконов из-под одеколона или какой-нибудь рухляди, можно было получить переводные картинки, надувной шарик с пищалкой, мячик из папье-маше на тонкой резинке или несколько ирисок «Золотой ключик».

Городской достопримечательностью в Улан-Удэ был Корней по прозвищу Стёпа-дурак, на которое, говорят, он раньше очень обижался. Но я его настоящего имени в детстве уже не знала, значит, к тому времени он со своим прозвищем смирился. Коренастый, светловолосый, с жиденькой бородёнкой и усами, лет тридцати от роду, он часто улыбался, показывая крепкие жёлтые зубы, а его голубые глаза становились при этом узкими щёлками. Стёпа всегда появлялся в тёплое время года с неизменной при нём котомкой. Он усаживался на  завалинку напротив нашего дома, к нему сразу прибегали ребятишки, иногда подходили взрослые. Стёпа что-нибудь рассказывал, а потом вынимал из котомки толстую грязную тетрадь и записывал в неё химическим карандашом всех присутствующих – «за здравие». Была у него другая тетрадь – «за упокой».

Стёпа помогал на кладбище рыть могилы, в одной из них похоронили его самого. Однажды, копая могилу, Стёпа поранил руку лопатой, рану присыпал землёй и умер от столбняка. Я из этого события  извлекла, пожалуй, свой первый жизненный опыт – раны и земля несовместимы.

«Административно-культурный» центр города находился примерно в двух километрах от нашего дома – полчаса неспешной ходьбы. Минут за десять можно было дойти до торгового центра. Основные продовольственные и промтоварные магазины располагались на площади Революции (бывшей Базарной), на прилегающем к ней участке улицы Ленина (бывшей Большой) и в Гостиных рядах. Пройтись по магазинам называлось у нас «пойти в город». Большинство магазинов имело придуманные горожанами названия, которые прижились и не менялись десятилетиями. Центральный Универмаг назывался «Люкс» (а как же иначе?), промтоварный магазин рядом с кинотеатром «Эрдэм» – «Первый», а продовольственный магазин возле ресторана «Рекорд» почему-то назывался ГУМ. Два гастронома, «Большой» и «Маленький» назывались так именно из-за своих размеров. В Большом гастрономе работала директором Наталья Тихоновна Тарелкина (фамилия изменена. – Г. В), с которой мы жили в одном дворе.

Конец нашей улицы служил началом улицы Калинина, она шла перпендикулярно Первомайской и занимала всего три квартала. Основными «достопримечательностями»  этой улицы были колхозный рынок, аптека и магазин ритуальных принадлежностей, куда мы частенько заходили с соседской домработницей Феней, которой почему-то нравилось пугать меня покойниками. В таинственном полумраке магазина вертикально стояли пустые гробы, венки из пихты наполняли помещение густым сладковатым ароматом, до сих пор ассоциирующимся у меня с присутствием смерти.

Через несколько лет в этом помещении открыли другой магазин, где стали продавать керосин и денатурат в бутылках. Розовато-фиолетовую жидкость с отвратительным запахом использовали для разжигания примусов, но кое-кто денатурат пил, хотя на этикетке был изображён череп с костями. «Столовым напитком» денатурат сделался из-за содержащегося в нём этилового спирта-сырца. «Официальным» цветом денатурата считается сине-фиолетовый, его обеспечивают какие-то красители, а специальные вещества придают ему неприятный запах и вкус. Кроме перечисленных «областей применения», денатурат использовали в качестве растворителя лаков и политуры. В житейском обиходе денатурат называли «динашкой» или «гамыркой».

«Интеллигентные» названия «Колхозный рынок» и «Вещевой рынок» тоже никто  не употреблял, говорили «базар» и «барахолка». Базар занимал чуть меньше двух кварталов вдоль параллельных улиц Калинина и Балтахинова, и один квартал – вдоль пересечения с ними улицы Куйбышева. На подступах к рынку, по улице Калинина, стояли многочисленные киоски, в которых продавали разную галантерейную мелочь и продукты.

1957-1960е годы. Улан-Удэ. В 1957 году сдали в эксплуатацию новый железобетонный мост через Уду. 

Справа от ворот располагались на рынке молочные ряды, там продавали обычное молоко и топлёное – густое, с толстой коричневой пенкой, с крошечными кусочками застывшего топлёного масла. Это молоко навсегда осталось воспоминанием о моём детстве, такого молока я больше не пила. Зимой молоко замораживали, предварительно разлив его по кастрюлям и мискам и вставив туда деревянные палочки, чтобы удобнее было брать. Когда молоко замерзало, вокруг этих палочек бугристо выпячивались застывшие сливки. В таком виде молоко продавали. В центре правой части рынка торговали разной живностью – кроликами, цыплятами, поросятами. Там же можно было купить картошку, зерно, веники и кисти для побелки.

Ближе к воротам, которые выходили на улицу Балтахинова, располагались народные умельцы. Они продавали картины, нарисованные на обратной стороне клеёнки, –  на тканевой основе. Такие картины назывались у нас «коврами», один ковёр по ценам пятидесятых годов стоил 50 рублей. Сюжеты картин разнообразием не отличались, рисовали обычно три-четыре варианта: озеро с лебедями, берёзки над озером и одинокая красавица на берегу; озеро с лебедями и старинный замок; озеро, лебеди, берёзки и одинокий принц (или олени). Ажиотажным спросом «ковры» не пользовались, но их покупали. Здесь же можно было купить гипсовую копилку в виде кошки или собаки, размером от очень маленькой до средней дворняжки в сидячем положении. У нас была такая копилка, но не было денег, чтобы её наполнить..."

Галина Ивановна с мужем – Леонидом Петровичем Варфоломеевым

Об авторе: 

Варфоломеева (Жукова) Галина Ивановна родилась в 1945 году в Улан-Удэ. В 1962 году окончила среднюю школу № 1, в шестом классе написала две пьесы, одна из которых («В дни войны» – о героической девочке-партизанке) с «шумным успехом» прошла на школьной сцене, моментально создав автору славу писателя-драматурга. Однако литературная деятельность развития не получила, Галина Ивановна стала радиоинженером, окончив Томский институт радиоэлектроники и электронной техники (ныне – ТУСУР). Работала на радиорелейных станциях при телевизионных центрах в Кустанае (Казахстан) и в Иркутске, куда переехала с семьёй в 1974 году. Там же работала в НИИ автоматики. 
Всё стремительно изменилось после выхода на пенсию в 1995 году: переезд в Москву, новая семья, и наконец, творчество, о котором мечтала с юных лет. Галина Ивановна – автор четырёх изданных книг: «Двойная спи-раль» (2004), «Моя советская школа. 50-е годы ХХ века» (2009), «Мой со-ветский вуз. 60-е годы ХХ века» (2011), «Быт без конца и начала…» (2015), а также серии опубликованных очерков. «Двойная спираль» – книга о советском быте и поисках родовых корней. Две другие книги тоже о советском быте: семейном, дворовом, школьном, студенческом. Четвёртая книга – быт основных сословий России конца XIX – начала XX века. В ней 1300 фотографий, из них 800 авторских. По этой книге у Галины Ивановны состоялись три фотовыставки – в Иркутске и в Москве. Все эти книги относятся к жанрам документально-художественной, исторической и мемуарной литературы.
Муж Галины Ивановны – Варфоломеев Леонид Петрович, тоже родился в Улан-Удэ в 1936 году, окончил школу № 20, но с 1953 года живёт в Москве. Он учёный-светотехник, – организатор и вдохновитель творческих успехов Галины Ивановны. Леонид Петрович разработчик устройств освещения космических кораблей и станций, автор пяти изданий учебника по светотехнике и множества публикаций по данной тематике. У Галины Ивановны две дочери и три внучки.

На главном фото: 1953-1956 год. Улан-Удэ.  Группа комсомольских работников. 

Продолжение следует...