578
На обложке фрагмент картины Бато Дугаржапова «Улан-Удэ. Полнолуние». 2023 г.
Шорт-лист конкурса «О чём знаю только я»
Анатолий Батомункуев. О чём молчит печальный цвет сараны
Дандар Рампилов. Первая поездка в Монголию
Николай Шабаев. «Я же ведь в тюрьме сидел...»
Ечигма Цыбенова. В степи
Юмжана Доржиева. К покою
Эржени Дудареева. Мама
Мира Быкова. Колхозный гурт
Евгения Фахуртдинова. За окном — детство
Стихи
Анатолий Богатых. Острова
Людмила Дампилова. К юбилею Риммы Ханиновой
Римма Ханинова. Калмыцкий узел
Алёна Евсеева. На изумрудном языке тайги
Новые имена
Никита Перевалов. Тётушка. Пьеса в одном действии
Дневники и воспоминания
Александр Савченко. Где золото роют в горах
Юбилеи и даты
Андрей Румянцев. Песнь, как искра.
К 85-летию Мэлса Самбуева (1940–1981)
Новые книги
Светлана Имихелова. О новых книгах хорошей «женской» прозы
История и краеведение
Алексей Гатапов. О двух древнемонгольских словах
Критика и литературоведение
Лариса Халхарова. О переводческой деятельности Д. Нацагдоржа
В мире интересного
Юрий Неронов. Река Уда отвечает на вопросы.
Записки дилетанта
Приобрести журнал и подписаться можно по адресу: Улан-Удэ, ул. Каландаришвили, 23, каб. 16, тел. 21-50-52
Для оформления электронной подписки (журнал в формате PDF) напишите письмо по адресу altanald@mail.ru
Анатолий Батомункуев. О чём молчит печальный цвет сараны
рассказ
Я вышел из трамвая, влился в утреннюю суету спешащих на работу людей и направился к вокзалу станции Заудинский. Само здание расположено на другой стороне железнодорожных путей, чтобы попасть туда, надо перейти через виадук. Поднимаясь вверх по протёртым ступеням, вспомнил день, когда я впервые прошёл по нему. Мне тогда было лет шесть. Несмотря на то, что весь переход был огорожен металлическими перилами, я боялся свалиться с него, поэтому старался идти посередине. На стыках бетонных плит виадука были щели сантиметра по три, и я, каждый раз перешагивая через них, закрывал глаза. Внизу проезжали гружёные углём, железом, брёвнами вагоны и бесконечные змеи из разноцветных цистерн. Казалось, что если я наступлю на щель, то провалюсь вниз, упаду на один из этих поездов, и они увезут меня в неизвестность. Нахлынувшие воспоминания тридцатилетней давности вызывали сейчас только улыбку. Тем не менее, я заметил за собой, что снова иду по центру виадука и не смотрю вниз, когда перешагиваю через стыки плит. Спустившись, прогулочным шагом прошёл по перрону, вдоль кустов акации. Оторвал стручок, в детстве их называли «пикульками», раскрыл его, не увидел ничего нового, выбросил в урну. Зачем-то оторвал ещё один. Зашёл в кассу, купил билет, и через несколько минут объявили о прибытии электрички.
В предвкушении приятной поездки поднялся в вагон. Светлые стены, мягкие сиденья серого оттенка создавали приятное ощущение уюта. В этот утренний час людей практически не было. Я устроился у окна в левой половине вагона по направлению движения. Это для того, чтобы июльское солнце не слепило меня, штор в электричках нет. Дорога занимает примерно два с лишним часа, поэтому я скачал пару фильмов на телефон. Но смотреть их пока не хотелось. Изменившийся, но узнаваемый вид вокзала, не перебиваемые временем запахи железной дороги, короткие фразы диспетчера, вылетающие из шипящего динамика, погружали меня в прошлое. В то время, когда и сиденья в вагонах, и рамы порой не открывающихся окон были деревянными. В то время, когда не было смартфонов, пассажиры читали газеты и книги, играли в карты, а любимым развлечением было разгадывание кроссвордов. В то время, когда автомобилей было мало и в электричках было многолюдно и шумно.
Поезд дёрнулся и понемногу начал набирать скорость. Через какое-то время пропал из вида вокзал, замелькали знакомые пейзажи. Там, где человеческое присутствие было минимальным, ничего не поменялось. Всё так же, до самых гор, что темнели на горизонте, простирались зелёным войлоком поля и редкие рощицы берёз или сосёнок. Вагон плавно покачивался, колёса отбивали однообразный ритм, и создавалась та неспешная, созерцательная атмосфера путешествия по железной дороге, что погружает в мысли и воспоминания.
* * *
До первого класса мы жили в Улан-Удэ, мама Вика, папа Жаргал и я — Тимурка. Наша съёмная однушка была для меня маленьким, тёплым, уютным мирком. У родителей в городе было мало знакомых, поэтому редко мы ходили к кому-нибудь или к нам кто-то приходил в гости, но мне это и не было нужно. Я обожал проводить время со своей маленькой семьей. Особенно ярко запомнились весенние субботы. Проснувшись, сразу бежал на кухню, где мама уже стряпала «дырчатые» блины или ароматные булочки, иногда хрустящие вафли-трубочки. После завтрака мы втроём ходили прогуляться либо в парк, либо в центр города. Я шёл посередине, крепко держась за руки и поочерёдно смотрел снизу вверх то на маму, то на папу. На их молодые улыбающиеся лица на фоне распускающихся деревьев и ясного, пронзительно голубого неба.
Вагон замедляется, я смотрю в противоположное окно. Высоченный металлический забор, верх которого обмотан колючей проволокой. Станция Южлаг, действующая тюрьма, в которой сидят рецидивисты. Когда я был ребёнком, забор этот был деревянный, и там работала медсестрой соседка, тётя Клава. Однажды мама оставила меня у неё почти на два дня. Это было странно, я никогда до этого не оставался ночевать у чужих людей. Долго не мог уснуть и ждал маму. Вечером второго дня она меня забрала и уже дома сказала, что папа умер. Он работал на стройке и упал с высоты, это был несчастный случай. Его отвезли в больницу, и мама ждала, когда закончится операция. Но его не спасли. Мне уже исполнилось семь лет, и я собирался пойти в первый класс. Но тогда было трудно понять, точнее осознать, что я уже никогда не увижу отца. Мой маленький мир дал трещину, но я ещё не знал её глубины. В тот вечер мы ужинали вдвоём, в полной тишине. Мама сидела напротив, я смотрел на неё и не узнавал. Никогда не видел её такой отрешённой, она держала в руках кружку, и за всё время, пока я ел, не пошевелилась. Глаза смотрели на меня, но взгляд проходил насквозь, от этого мне было не по себе. После ужина мама сказала мне ложиться спать и выключила свет, а я лежал в темноте с открытыми глазами и слушал как она плачет, закрывшись в туалете. Следующим утром мы уже ехали на электричке в деревню к бабе Зине.
* * *
Зинаида Родионовна, мамина мама, встречала нас у ворот. На ней был полосатый сарафан и широкополая соломенная шляпа. Бабушка была маленькой и худой, поэтому шляпа на ней выглядела просто огромной. Баба Зина жила одна в доме с просторным залом и большой кухней. По ограде бегали куры, пара коз и лохматый пёс Дружок. За домом зеленел и колосился образцовый огород с кустами вишни, малины, смородины и облепихи. Мне нравилось гостить у бабушки. Она живёт здесь давно, хотя родилась в соседнем регионе. Этим летом я уже провёл у неё почти два месяца, загорел и набрался сил. Потом мама забрала меня и увезла в город, чтобы собраться в школу. Теперь я снова тут. Мама уехала в город вечерней электричкой, закончить дела с похоронами и решить вопросы со своей работой. Какое-то время она ездила туда-обратно. Позже она устроилась поваром в организацию, которая строила мосты по всему Дальнему Востоку и Сибири. Она уезжала на несколько месяцев, потом приезжала в отпуск. Объяснила, что такая работа называется вахтой. Мама всегда привозила кучу всего интересного и много всяких вкусных штук. Для меня это были самые настоящие праздники. Первые её командировки для меня были мучительно долгими, но со временем я привык.
* * *
На семейном совете решили, что ходить я буду в местную сельскую школу. Вспомнил, как пришёл на первую в своей жизни торжественную «линейку». Нас выстроили по классам на стадионе, открытой грунтовой площадке с футбольными воротами и турниками. Школьники и их родители приветствовали друг друга, здоровались с учителями, поздравляли с началом учебного года. Обстановка была скорее праздничная, чем торжественная. Для меня всё было волнительно, я мало кого знал среди всех этих людей, поэтому крепко держал бабушку за руку и очень рад был увидеть своих товарищей. В нашем классе было 9 человек, все с одной деревни. Трое вместе со мной из колхоза, двое с железной дороги и четверо с леспромхоза. Почему-то в колхозе жили в основном бурятские семьи, а в леспромхозе и на железке — русские. После линейки мы зашли в одноэтажное деревянное здание школы. Наша классная учительница, Сэсэг Цыреновна, провела нас в класс. Мы хотели сесть вместе с моим другом Баиркой, но меня посадили с Долсон. Эта девочка была моей соседкой, мы жили через забор. Летом она была одета как мальчишка, в шорты и футболку. И вела себя тоже как мальчишка. Мы пасли овец, играли в мяч, догонялки и лазали по деревьям. А в тот день я впервые увидел её в красивой школьной форме. Белые колготки и блузка, чёрная юбка и блестящие сандалии, пышные банты на голове делали мою подругу не похожей на себя. Я не сводил глаз с Долсон, удивляясь, почему не замечал раньше, какая она красивая. Наверное, в этот же день я в неё и влюбился.
В целом учиться мне нравилось. Став чуть постарше, я понял, что мне нравятся гуманитарные дисциплины, а Баирка, наоборот, не любил литературу и русский язык, зато он быстрее всех в классе решал примеры и задачи по математике. Он вообще был торопыга. Мелкий, круглоголовый, вечно сопливый. И хотя он был самый маленький в классе, никто с ним не хотел связываться, потому что он никого не боялся и хорошо дрался. Мы с ним нередко попадали в различные ситуации. Долсон же была прилежной ученицей по всем предметам. Поэтому нередко помогала нам разбирать непонятные темы, а также могла вразумить нас, двух бестолковых шалопаев.
* * *
Как-то раз в третьем классе мы с Баиркой на перемене проходили мимо запасного входа. На дворе нежным ароматом подснежников благоухал апрель, и дверь была открыта, чтобы помещение проветривалось. Но там же была ещё одна дверь-решётка, сваренная из металлических прутьев, её всегда замыкали на висячий замок, чтобы ученики не бегали, куда не следует. Баирка сказал, что такая дверь бесполезна, потому что между прутьев спокойно пролезет голова, а если пролезет голова, то и всё тело тоже пройдёт. Я сказал, что наверняка их приваривали так, чтобы между ними никто не пролез. Мы поспорили на жвачку, что его голова между прутьев не пролезет. Баирка подошёл к двери и внимательно осмотрел её, чтобы не было острых краёв или ещё чего-нибудь такого, обо что можно порезаться. Затем он, раздвинув большой палец и мизинец, замерил расстояние между прутьями, оно оказалось одинаковым. Взявшись за прутья обеими руками и наклонив голову вперёд, Баирка начал протискиваться. От макушки до ушей всё зашло быстро, потом он поднял лицо вверх и с натугой впихнул его между прутьями двери. Он постарался повернуться так, чтобы увидеть меня и торжествующе объявил, что я проиграл. Совершенно не расстроившись, я признал его победителем. И тут началось самое интересное. Баирка пыхтел, шмыгал носом и вертел своей головой, но никак не мог вытащить её обратно, мешались уши. Мы пытались раздвинуть прутья руками, но у нас ничего не получалось. Увидев какую-то возню у двери, к нам начали подходить другие ученики. И поняв, что происходит, начинали хохотать. От стыда уши Баирки покраснели, солнце просвечивало сквозь них, и казалось, что они горячи, как раскалённое железо. Подошла баба Тамара, которая работала у нас в школе и вахтёром, и уборщицей, и сторожем. Всплеснув руками, она отправила кого-то из мальчишек за трудовиком. Пришёл Валерий Арсентьевич, и, перед тем как помочь, он прочитал нам целую лекцию о том, куда и что совать не следует. Затем он разогнул прутья и освободил моего друга. После школы мы втроём шли домой, Баирка жаловался на то, что его уши болят и скорее всего отвалятся. А я ответил, что если они всё же отвалятся, то он сможет их приклеить обратно на жвачку и торжественно вручил его законный выигрыш.
* * *
Каждое лето в ягодный сезон бабушка делала настойку из черемухи или вишни. Однажды утром оставшийся с настойки жмых она вылила под ранетку, вроде удобрения. А Дружок из любопытства съел его и улёгся греться на солнышке. Часов в одиннадцать пришёл сосед, дядя Пурбо, он иногда заходил к нам с похмелья «подлечиться» бабушкиной настойкой. Это был папа Долсон, крупный, неповоротливый добряк. В дверной проём он входил всегда немного боком, чтобы не «обтирать косяки». Большой и немногословный, он был внешней противоположностью своей жены, тёти Аяны. Она хоть и была обычного телосложения, но рядом с мужем выглядела маленькой, как девочка. У неё был спокойный характер, приветливый взгляд и с ней всегда было интересно поговорить. Дружок услышал, что кто-то вошёл, подскочил и побежал к калитке. Он пару раз гавкнул, но, увидев соседа, замолчал. Пурбо прошёл к бане, уселся в тенёк, на ходу достал сигарету и посмотрел на пса. Тот, спотыкаясь и качаясь, бежал к нему на передних лапах, задние волочились по земле.
— Это чё с ним? — сосед от удивления забыл прикурить сигарету, зажжённая спичка прогорела до конца и обожгла ему пальцы.
— Не знаю, может, сонный паралич? — ответил я, удивлённый не меньше соседа. Вдруг вспомнилось, как однажды днём я спросонья не мог пошевелиться, открыть до конца глаза и даже крикнуть что-нибудь бабушке, которая стояла всего в шаге от меня и гладила наволочку.
— Отравился, может? — Пурбо затянулся и трясущейся рукой протёр мятое лицо, было видно, что он только проснулся.
— Точно! — воскликнул я. — Он же недавно съел перебродившие ягоды от настойки!
— М-м-м… вот оно чё. Да он бухой просто, вот ноги и не идут, — протянул сосед, внезапно хохотнул и добавил, — как у меня вчера.
Вышла бабушка, вынесла большую эмалированную кружку с настойкой для Пурбо. Мы втроём смотрели на пса, который смотрел на свои лапы. Сначала на одну, затем на вторую Дружок всё-таки встал. Но они ещё плохо слушались, вся его задняя часть вместе с хвостом виляла и приседала, хотя передняя не шевелилась. Он недоумённо смотрел на своё неконтролируемое туловище, потом виновато на нас. Бабушка грозила ему пальцем и отчитывала за недостойное поведение. Пёс прижимал уши и облизывал свой нос, как бы извиняясь. Пурбо допил настойку, тяжело встал и подошёл к бочке с водой. Зачерпнул оттуда и сполоснул кружку, затем полностью погрузил и наполнил её до краёв. Взял собачью миску, поднёс Дружку и вылил туда воду, пёс с жадностью принялся лакать.
— Сушняки, — резюмировал Пурбо и снова закурил, по его довольному лицу было видно, что настойка сделала своё дело.
Пока мы стояли вокруг собаки, сосед рассказывал про свои вчерашние похождения. Он повеселел и, задирая ногу, смешно изображал, как ночью пытался перелезть через свой забор. Не знаю, сколько прошло времени, но Дружок медленно поднялся и сделал пару неуверенных шагов. Все четыре лапы и даже хвост работали, как им положено. И он сразу же побежал под ранетку, чтобы доесть остатки жмыха, но там уже ничего не было.
— М-м-м… вот оно чё. Да ты, Дружок, пьяница! — протянул сосед и, вновь хохотнув, добавил, — как я вчера.
* * *
Нам было уже по тринадцать лет. Как-то раз, в середине сентября, Долсон, Баирка и я пошли по грибы. В нашем «колхозном» хвойном лесу были маслята, немного рыжиков и сыроежки, которые никто не собирал. Баирка предложил идти за железную дорогу, искать грузди. О том, что грибы там есть, ему сказали наши одноклассники, Лёха и Сёма, они жили недалеко от вокзала.
И вот субботним утром мы собрались. Накануне в нашем магазине был завоз, среди прочего пришли пластмассовые вёдра красного цвета. Мы купили одно, я взял его и на всякий случай пакет. Потом зашёл за Долсон, на её крыльце уже сидел Баирка. Он надел на голову своё красное пластмассовое ведро и говорил всякую ерунду. Это была мешанина фраз из фильмов и рекламы с глупостями из баиркиной головы. Звук из-за ведра искажался и становился похож на эхо. За его спиной, опёршись на перила, стоял дядя Пурбо. Он курил, слушал, улыбался, иногда слегка запрокидывал голову и беззвучно смеялся. Вышла Долсон со своим красным пластмассовым ведром, и мы пошли.
Лес за железной дорогой отличался от нашего. В нём было много лиственных деревьев. Сентябрь окрасил по краям кроны берёз жёлтым и красноватым листья осин. Лес был реже, просторнее. Солнечный свет, просачиваясь сквозь разноцветную листву и зелень хвои, создавал удивительную, непривычную взгляду картину. Некоторое время я только бродил между деревьев и любовался на окружающую красоту. Долсон и Баирка разошлись в стороны, нашли себе палки и начали шуршать листвой, выискивая грибы. Я тоже нашёл походящую ветку из тех, что валялись под ногами, ободрал с неё листья и приступил к поиску. Сразу для себя решил, что буду собирать только грузди, а если их будет мало, тогда ещё соберу рыжиков. Но поначалу попадались только маслята и ещё всякие интересные грибы, которые у нас не растут. Я видел тонкие полупрозрачные поганки жёлтого цвета с тёмными точками на маленьких шляпках, казалось, что они светятся изнутри. Попадались целые семейства серых невзрачных рядовок. Бабушка рассказывала, что раньше эти грибы засаливали целыми бочками. Но сейчас мы их не собираем, потому что они безвкусные. А ещё я увидел мухомор, с бархатистой каёмкой на тонкой ножке, красной расширяющейся книзу шляпкой и белыми горошинами на ней. Он был очень красивый, именно такие мухоморы рисуют на картинках. Около него лежал маслёнок, он был большой и старый. Это Баирка пнул его, он всегда пинает или топчет поганки и грибы, которые не собирает. Я поднял гриб и повесил его на ветку ближайшего дерева. Видел, что белки так делают запасы на зиму. Есть ли в этом лесу белки, я не знал, но продолжал идти, нанизывая на сучки деревьев подходящие грибы. Вдруг из-под небольшого бугорка показалось что-то серое, поганка или, может, кусок бересты? Палкой откинул слой листвы и увидел воронкообразную шляпку груздя. Неподалёку притаился ещё один и рядом ещё. Через некоторое время я понял, что ушёл довольно далеко. У меня была уже половина ведра, и я решил найти друзей. Остановился и, затаив дыхание, прислушался. Ветер шелестел листвой, каркала ворона, где-то вдалеке раздался гудок поезда. Глубоко вдохнул, приложил ладони ко рту, громко выкрикнул: «Ау!». Через мгновенье справа раздалось ответное «Ау», и я направился на звук.
Долсон сидела на открытой полянке между двумя большими соснами. Вокруг неё то тут, то там из-под опавшей листвы и хвои выглядывали грязно-белые шляпки груздей. Солнце поднялось уже высоко и грело по-летнему. Долсон сняла, обвязала кофту вокруг пояса и осталась в одной футболке. Лёгкое дуновение ветра качнуло ветви, и с них упало несколько мелких шишек. Одна из них угодила ей прямо в макушку. Долсон вжала голову в плечи и округлила глаза от неожиданности. Я рассмеялся, она увидела меня и тоже улыбнулась. Приложила ладонь ко лбу, закрывая глаза от солнца, и махнула рукой, подзывая к себе.
— Смотри, сколько тут грибов, а я уже ведро набрала, давай своё!
— У меня пакет есть ещё, надо?
— Ты такой предусмотрительный, молодец! Или просто жадный? Ладно, шучу. Давай ведро сначала наполним, а там посмотрим.
И я поставил своё ведро между нами, так чтобы можно было дотянуться не вставая, и присел рядом. Мы срезали грибы, отчищали от крупного мусора в виде листьев, веточек и хвои, затем аккуратно слоями складывали друг на друга. Я чистил грибы, но не сводил глаз со своей подруги. Среди красивого, пёстрого осеннего леса, в свете яркого солнца Долсон была частью природы. Юная, прекрасная, жизнерадостная лесная фея. Я любовался ей и в один момент осознал, что мы сейчас здесь вдвоём, вдали от всех, только она и я. И мне захотелось вдруг признаться в своих чувствах. Рассказать, что люблю её, и поцеловать по-настоящему, в губы. Я придвинулся ближе, сердце забилось с неистовостью зайца, попавшего в силки. Казалось, оно бьётся сразу и в груди, и в голове. Непослушной левой рукой обнял её, а правой снял со свисавшей прядки её волос прицепившийся жёлтый берёзовый листик. Она подняла голову и посмотрела на меня. Я придвинулся ещё ближе, сейчас я чувствовал её дыхание и слышал её запах. Долсон растерянно улыбалась, не понимая, что происходит. Но только я набрал в лёгкие воздух и собрался произнести заветные слова, и время замерло, и замолчали птицы, и ветер затаился в ожидании откровения, она вдруг всё поняла и зажала мне рот своей рукой. Улыбка сошла с её лица, она опустила голову вниз и тихо произнесла:
— Не надо, — обняла меня и повторила, — не надо, пожалуйста…
Вдруг за моей спиной раздался голос Баирки:
— Эй, вы чё там делаете? — он подбежал ко мне сзади и с силой дёрнул за воротник. — Долсонка моя, понял? — он с шумом втянул воздух носом, в нём хлюпало и свистело, и сплюнул с сторону.
— Ты с ума сошёл, Баирка? — Долсон вскочила на ноги.
— Долсонка, не лезь! Мы с ним сейчас разберёмся! Тимурка, Долсонка моя, ты к ней не лезь! Я её ещё до школы полюбил, ещё когда тебя у нас не было, понял?! — кричал Баирка, эмоции захлестнули его, брызги вылетали из его рта вместе со словами. — У тебя даже мотоцикла нет, чтобы её по деревне катать, потому что ты и бабка твоя — нищета! И ещё я умнее тебя, а ты придурок!
— Ты сам придурок! Чтобы любить, мотоцикл не нужен! — я тоже кричал, баиркины слова сильно задели, стало обидно и за себя, и за бабушку.
Я набросился на него и успел заехать ему в левое ухо. Он отскочил, но сразу же кинулся мне в ноги, повалил на землю и уселся сверху. Баирка хотел меня ударить, но я схватил его за руки и попытался скинуть с себя. Подбежала Долсон и оттащила брыкающегося Баирку, я вскочил на ноги, готовясь продолжить драку.
— Вы оба придурки! Особенно ты, — Долсон стукнула моего противника в плечо. — Что значит, я твоя? Я тебе вещь какая-то, что ли? Ты меня спрашивал хоть раз о моих чувствах? Мне вообще другой парень нравится, он старше вас, балбесов! Собирайте грибы, пошли домой!
Злая Долсон шла впереди, широко шагая. Следом за ней, потирая ушибленное ухо, семенил Баирка, и в конце плёлся я. Баирка пытался узнать имя парня, который ей нравится, а она говорила, что это не наше дело. Я предположил, что это Антон, метис из леспромхоза, Баирка согласился. Этот парень учился на год старше нас, и все девчонки были в него влюблены. А я был морально подавлен и совершенно сбит с толку. В своих фантазиях представлял, как на моё признание Долсон отвечает взаимностью и мы, крепко держась за руки, бежим, перепрыгивая через лужи, в сторону заката. Ни разу не пришло мне в голову, что ей может нравится кто-то другой. Наверное, и Баирка тоже представлял себе подобные романтические картинки в своей сопливой голове. Поэтому и взбесился, когда увидел, как мы обнимались.
Долсон остановилась, и сказала нам не тоже двигаться. Она пыталась определить по звуку расположение железной дороги, но ничего не услышала. Нам было сложно было с ходу ориентироваться в этом лесу, так как были в нём впервые. Мы стояли и крутили головами, чтобы вспомнить какие-нибудь приметы. И тут я увидел на ветке свежий гриб, один из тех, что приготовил для белок. Ориентируясь по моим маячкам, мы вышли на проплешину, с которой был виден участок железнодорожного полотна. По нему как раз проходил пассажирский поезд, мы стояли и махали ему руками, пока он не скрылся в жёлто-красной листве сентябрьского леса.
* * *
Однажды мы получили телеграмму с маминой работы. В ней говорилось о том, что в Якутии на реке Лене произошло наводнение. Некоторые работники вызвались на помощь в борьбе со стихией, в том числе и наша мама. При прорыве дамбы её и ещё двух человек унесло течением. Поиски продолжаются, но пока безрезультатно.
Баба Зина пошла к соседке посоветоваться, что в такой ситуации делать. А вечером у неё заболело сердце, я сбегал к соседям, тётя Аяна вызвала «скорую помощь». Приехала врач и диагностировала инфаркт. Эта новость сильно сказалась на здоровье бабушки. После этого она всё больше лежала, теперь всю работу по дому делал я. Иногда она вставала, чтобы поесть, и долго сидела на кухне, глядя в окно. Потом подзывала меня, обнимала и, гладя по голове, шептала: «Как же теперь ты? Что же с тобой будет?». Я тоже гладил её, чтобы она успокоилась, что ей ответить, я не знал. Утром и вечером, после работы, приходила соседка, тётя Аяна. Они долго разговаривали с бабушкой.
Теперь я сам стал готовить еду. Только из всего, что у меня хорошо получалось, это было картофельное пюре. Баба Зина садилась со мной на кухне и подсказывала, а иногда показывала, что делать. На большой кусок толстой фанеры бабушка высыпала совок муки, добавляла щепотку соли и на макушке образовавшейся горки делала углубление. В него она аккуратно разбивала ножом яйцо, разделив скорлупу на две половины, потом тем же ножом вращательными движениями делала углубление больше. Затем она брала скорлупу от разбитого яйца, наливала в него воду и добавляла в тесто. Так она отмеряла воду три раза. Продолжая вращательными движениями расширять углубление, бабушка смешивала муку и воду. Получалось тугое, очень упругое тесто. Из него скатывали шар и оставляли на полчаса под тазиком, настояться. От этого оно становилось эластичным и податливым. Я брал толкушку, длинный и гладкий берёзовый цилиндр, раскатывал тесто на тонкие листы. Обычно выходило два огромных блина. Их немного подсушивали, чтобы они не слипались, разрезали на полосы шириной сантиметров пять, складывали друг на друга и тонко нарезали. Бабушка резала медленнее, но у неё лапша получалась одинаково тонкая. А у меня сначала тоже выходила тонкая, но ближе к концу терпения не хватало, и я резал как придётся.
Врач рекомендовал кушать лёгкую пищу, поэтому я часто варил овощные супы, которые мы называли «щи-борщи». А бабушка сидела рядом и рассказывала, как они в детстве собирали корешки саранки — улаалзай. Сушили летом, потом похлебку варили. Наверное, поэтому и не болели. Я кивал, с видом заправского повара помешивая своё варево.
В последние дни она практически не вставала с постели. Плохо ела, много спала. Иногда спросонья начинала звать людей, которых уже давно нет на свете. В тот вечер бабушка лежала, её дыхание было спокойным и ровным. Непонятно было, спит она или просто лежит с закрытыми глазами. Вдруг в тишине раздался её тихий голос. Это была очередная история без начала и без конца. Словно продолжая свои мысли, она вспоминала моменты из юности и детства. Давно пережитые события воскресали в памяти во всех красках и заставляли проживать их вновь.
— Холодно ночью, на мне одежда только та, в которой нас из дома выгнали, когда отца раскулачили. Сверху тряпьём обмоталась, а ноги-то босые. И вот идём мы по полю колхозному, колоски собираем. Те, что после уборки на земле валялись. Нас трое было, я старшая самая, а годов мне было меньше, чем тебе сейчас. Страшно, то собаки залают где, то вдруг топот копыт причудится. Полмешка насобирали, всё сырое, тяжёлое. Сами уже с ног валимся от усталости. Попробуй их в темноте да по одному пособирай. Вдруг ржание конское рядом, это Арахашка — колхозный сторож. Закричал на нас, что мы колхозное добро воруем, что он всех нас в тюрьму отправит, что плетью посечёт. Плетью и правда отстегал. Малыши разбежались, а я мешок выпустить не могу, столько сил на него потратили! Иду, мешок по земле тащу, слёзы из глаз сами льются. Арахашка едет и кричит, чтобы я мешок отдала. Я ему кричу, чтобы отстал от нас, что мы голодаем. А он говорит, что так вам и надо, вражье семя, и два раза плёткой меня стеганул, я упала. Он забрал мешок и ускакал. Сдал он этот мешок в колхоз? Нет, конечно! — бабушка сдвинула брови, глядит перед собой, подняла вверх свой маленький кулачок, сжатый с такой силой, что морщинистая кожа натянулась и проступили тоненькие синие вены. — Чтоб это зерно у тебя поперёк горла стало! — она трясёт кулаком некоторое время, угрожая видимому только ей негодяю, затем, обессилев, роняет руку на постель. Пальцы рук то сжимаются, то вновь распрямляются, дыхание, сначала прерывистое, становится ровнее. Морщины на лбу разглаживаются, и она засыпает.
Внезапно мне в голову приходит мысль о том, что надо сейчас, пока сезон, накопать луковиц саранки и сварить бабушке суп из её детства, он наверняка поможет. Это можно сделать прямо сейчас. Выглянул в окно, уже смеркалось. Я надел сапоги и куртку и подошёл к двери. Внезапно она открылась, и вошёл дядя Пурбо. Он сел на лавку возле входа, привычным движением вытащил сигарету и сразу же затолкал обратно, убрал пачку в карман. Долго смотрел на меня, затем, словно решившись, хлопнул себя по коленям и спросил:
— Как бабушка?
— Нормально, сейчас спит. Пусть тётя Аяна зайдёт попозже, я убегу ненадолго.
— Хорошо. Я так-то к тебе пришёл. Видишь какие дела. Ты большой уже, соображаешь, наверное. Бабушка не протянет долго, а ты несовершеннолетний. Родственников нет. Заберут тебя в детдом. Нахер это надо? Я сейчас уеду, дрова надо заготовить. А когда приеду, бумаги оформим, и я тебя усыновлю. Короче, один не останешься, не переживай, — он встал и направился к выходу. У двери обернулся и добавил, — Долсонке братом станешь, — подмигнул мне и вышел.
Я словно в полусне взял в сенях ведро и пошёл в поле. Дошёл до ближайшего цветка, бухнулся перед ним на колени и долго сидел так, не шевелясь. В голове крутились слова дяди Пурбо. Мне до этого и в голову не приходило, что бабушка может умереть. Нет, не так. Я запрещал себе думать об этом, отгонял такие мысли. И вдруг сосед так просто высказал то, чего я сейчас боюсь больше всего на свете. Внезапное осознание перспектив внушило ужас, возникло бессознательное желание немедленно что-то сделать. Словно очнувшись, я руками начал подкапывать цветок. Мысли мешались в голове, путались, перескакивали с одного на другое. Вот нарою кучу корешков, сварю бабушке суп и она сразу поправится, думал я, продолжая механически копать. А потом поедет в райцентр и возьмёт путёвку в санаторий, там будет ходить на массаж и электрофорез, будет принимать кислородные коктейли и грязевые ванны, будет гулять и пить минеральную воду. Врачи пропишут нужные лекарства. И после этого ей обязательно станет лучше! А вдруг не станет? Вдруг будет всё так, как сказал дядя Пурбо? Со злостью вонзал я ладони в неподатливый дёрн, земля забивалась под ногти, пальцы цеплялись за корни пырея, я рвал их и с остервенением закапывался всё глубже и глубже. Влага наполнила глаза, и всё вокруг стало расплываться, я вытирал их, размазывая грязь по лицу. К горлу подступал комок, мои плечи начали трястись. Я повалился лицом в выкопанную мной яму, в которой уже не было видно ни дна, ни корней, ни самого цветка. Упал и зарыдал, слёзы не останавливаясь текли из глаз, из носа. Судорожно всхлипывая, сначала шепотом, потом всё громче и громче и под конец уже кричал в яму, в корни травы, в землю, выплёскивая бурный поток эмоций, что захлёстывал меня внутри:
— Я не хочу, чтобы бабушка умирала! Я не хочу в детдом! Я не хочу быть братом Долсонки, я люблю её! Я не хочу оставаться один! Почему все, кого я люблю, умирают?! Я не хочу так больше! — захлёбываясь и рыдая, я повторял эти фразы снова и снова, как заклинание, пока вконец не обессилел. Кончились слёзы, и я просто лежал и вдыхал запах сырой земли и травы. Потом перевернулся на спину, сел и огляделся. Было уже совсем темно. Поднявшийся ветер разогнал облака и обнажил луну и звёзды. Я смотрел на них и слушал ветер. В голове было спокойно и пусто, на душе было легко. Сколько сидел, не знаю, кажется, целую вечность. Ветер продувал насквозь лёгкую куртку, стало холодно, но я не уходил.
Вдруг вдали я заметил скачущее пятно света, кто-то бежал с фонариком. Потом я услышал своё имя и отозвался в ответ. Схватив пустое ведро, побежал навстречу. Это был Баирка. Он стоял согнувшись, уперев ладони в колени, швыркал носом, плевался и тяжело дышал:
— Это… Там бабушка твоя…
Я не дослушал, бросил ведро и помчался так быстро, как только мог.
Возле ограды стояла машина скорой помощи. В доме были дядя Пурбо, тётя Аяна и Лариса Владимировна — врач. Рядом с бабушкиной кроватью, на табурете, стоял фельдшерский чемоданчик, пахло спиртом. Она всё так же лежала с закрытыми глазами, вбирала в себя воздух урывками, словно что-то мешало. Я взял её за руку, она была холодной. Было больно слышать её тяжёлое дыхание. Вдруг бабушка сделала глубокий хрипящий вдох и больше не выдыхала. Наступила тишина, в которой было только тиканье часов и гул холодильника. Мне на плечо легла тёплая ладонь и тётя Аяна сказала:
— Дождалась тебя. Хорошо.
Дядя Пурбо поднял бабушку на руки и отнёс в машину. Лариса Владимировна заполняла какие-то бумаги и попросила принести документы, паспорт, полис и медицинскую карту. Врач и соседи уехали, увезя с собой моего единственного родного человека. Я остался один, слёз не было, не было грусти или обиды. Внутри была пустота. Сев на кухне за стол, начал рассматривать свои ладони. Они были чёрные от земли и травы, лишь в месте складок кое-где пробегали светлые дорожки. Девчонки со школы гадали по этим линиям, рассказывали про любовь, ум и богатство человека, сколько он проживёт. Я вглядывался в ладони и пытался разглядеть своё будущее, но оно было скрыто от меня толстым слоем грязи.
Следующие дни прошли как во сне. Запомнились мои ночные бдения, я крутил фитили из длинных тонких лучинок и ваты. Втыкал их в лампадки, заполнял топлёным маслом. Я следил, чтобы лампадки не тухли, потому что они освещали путь бабушкиной душе. Так сказал лама, который приезжал, чтобы прочитать необходимые молитвы. Долсон сменяла меня, когда я уставал и ложился спать. По очереди приходили бабушкины подружки, вздыхали, качали головами и старались приободрить. Они садились у гроба, доставали чётки и молились. Лама дал благовония, которые надо было жечь, поэтому весь дом был пропитан их дымом, чадом лампадок и незнакомым сладковатым запахом, исходившим от бабушки. Иногда мне становилось невмоготу оставаться внутри, я выходил и подолгу сидел на крыльце.
В день похорон дядя Пурбо подогнал свой грузовичок в указанном ламой направлении. Несколько мужчин после прощания у дома пронесли гроб от нашей ограды до машины. Загрузили гроб в кузов и сами забрались туда же. Женщинам на кладбище ездить нельзя. Меня и ламу дядя Пурбо посадил с собой в кабину. Через некоторое время мы приехали на бурятское кладбище. Тут не было памятников над могилками с фотографиями и годами жизни. Это было похоже на развалины большого деревянного строения. Из земли то тут, то там торчали столбы. Некоторые накренились от времени, какие-то уже лежали на земле. Мы тоже привезли столб для бабушки. Перед тем как гроб заколотили, я долго смотрел на неё и не мог узнать. Черты лица изменились, и возникало ощущение, что сейчас похоронят совсем другую бабушку, не мою. Что я говорил на прощание, не помню, но, когда гроб начали опускать в землю, в груди вдруг резко сжало, слёзы наполнили глаза и я начал подвывать, готовый разреветься. Дядя Пурбо строго сказал:
— Ты же мужик, крепись давай!
И я переборол себя. Мы кинули по горсти земли, потом мужчины вкопали столб и закопали гроб. После этого мы прошли три раза круг «гороо», погрузились в машину и уехали. Дома тётя Аяна приготовила поминальный обед. Она кормила пришедших, а дядя Пурбо разливал по рюмкам водку, не забывая про себя. В течение дня люди приходили и уходили. Вечером мы убрались, а когда все ушли, я помылся, разделся и, хотя было не поздно, лёг спать. Просто закрыл глаза и провалился в темноту.
* * *
Первые дни после похорон я ходил как робот. Сказывались усталость и напряжение, пережитые мной. Но по вечерам на меня нападала тоска и терзала, будоража в памяти лица дорогих мне людей, которых уже не вернуть. Яркими вспышками возникали образы из раннего детства, когда я гулял с родителями. Я не видел мёртвыми ни отца, ни мать. Может быть, поэтому до конца не верил в их смерть. Что там говорить, даже сейчас, хотя прошло столько времени, в душе теплится маленькая надежда, на то, что мама тогда смогла как-то спастись и выжила.
Друзья не оставляли меня в одиночестве. Дядя Пурбо постоянно таскал меня с собой в качестве помощника. Тётя Аяна следила, чтобы я не ходил голодным. Окружающие старались всячески поддержать.
Одним утром в дом вошёл незнакомый мужчина. Он был одет в рубашку с коротким рукавом, брюки светлого цвета, на ногах летние туфли и на носу очки. В руках была большая спортивная сумка. Вслед за ним вошла тётя Аяна, направив обе руки в сторону незнакомца, она сказала:
— Вот, познакомься, Тимур. Это Галсан, двоюродный брат отца. Бабушка, пока была жива, просила найти твоих родственников. И вот в далёком городе Мирный нашли твоего дядю. Мы не знали, найдётся ли кто-нибудь, и, чтобы ты не расстроился в случае неудачи, решили ничего тебе не говорить.
Мужчина протянул руку, и я механически пожал её. Я был ошарашен таким поворотом событий. И пристальней присмотрелся к Галсану. Он был уже немолод, виски украшала седина. Его глаза внимательно рассматривали меня, словно пытаясь разглядеть во мне знакомые черты. Вдруг он спросил:
— Хочешь посмотреть старые фотографии отца? Я нашёл несколько.
— Да, конечно! У меня их всего две. На одной мы ходили фотаться в ателье, и там я совсем маленький. А его вторая фотка из армии, где он лысый и на себя не похож.
В тот день мы смотрели фотографии из моего небольшого альбома с изображениями мамы, бабушки и друзей. Я рассказывал про себя и небольшие истории, связанные с фото. А дядя Галсан показывал снимки, которые привёз с собой. Водил пальцем по изображениям незнакомых мне людей и комментировал: «это твоя тётя» или «это твой брат троюродный». Ещё он рассказал о себе, что у него есть жена, она осталась в Мирном, и двое детей. Сын заканчивает аспирантуру в Тюмени, а дочь учится на четвёртом курсе в Москве. После этого он предложил переехать к ним. Мы много говорили, и мне было очень комфортно с ним. Как будто он один восполнил нехватку тепла и семейной поддержки. В ту ночь я долго не мог уснуть, переваривая в голове новые обстоятельства.
Дядя Галсан остался со мной, мы провели бабушкины поминки. Все, кто пришёл в тот день, радовались за меня. Через два дня я собрал свои вещи и, простившись с друзьями, соседями и Дружком, уехал на Север. В новой школе, в новом городе, я завёл новых друзей. У меня снова появились папа и мама, а ещё брат и сестра. Я, затаив дыхание, наблюдал за призрачным свечением северного сияния, жил в сумерках Полярной ночи, не дыша от страха, стоял на краю огромной открытой шахты трубки «Мир», ездил в Москву и ходил по Красной площади, ещё много чего произошло в моей новой жизни. Сначала я часто звонил Долсон и Баирке, рассказывая про свои приключения, потом всё реже и реже. Поступил в институт, выучился на историка и стал учителем. Воспоминания из детства стали казаться далёким сном. Но несколько месяцев назад родителям позвонила тётя Аяна. Им была нужна моя помощь в земельном вопросе. И вот, хотя всё можно было сделать удалённо, я, собрав необходимые документы, снова еду в деревню.
Я вышел на станции из вагона, посмотрел на часы. Прошло два часа, но они пролетели незаметно. Погружённый в воспоминания, я потерял счёт времени. По дороге к дому не переставал неприятно удивляться тому, как всё поменялось. Исчезло кирпичное здание конюшни и прилегающих построек. Теперь это был большой пустырь. Изрядно поредел лес вдоль дороги. Не стало у домов красивых палисадников и прозрачных ограждений из жердей. Всё заменил цельный, глухой и разноцветный металлический профиль.
Подошёл к ограде своего старого дома, забор покосился, кое-где виднелись подпорки. С замиранием сердца повернул ручку, но калитка не открылась. Приглядевшись, я понял, что она заколочена. Открылась калитка соседей, и оттуда выглянула девчушка лет пяти.
— Тётя Аяна дома? — спросил я.
— Эжика-а-а! Тут к вам пришли! — крикнула девочка и захлопнула калитку у меня перед носом. Через пару минут вышла тётя Аяна. Мы тепло обнялись, прошли в дом и расположились на кухне.
— Вы, кажется, не сильно изменились. Как ваше здоровье? Как поживает дядя Пурбо? Как дела у Долсон? — начал я.
— Зато тебя не узнать, — улыбнулась соседка. — Пурбо, как всегда, в делах, может, успеет приехать, а Долсон должна была уже подойти.
Скрипнули петли входной двери, и на кухню, немного наискосок, чтобы не «обтирать косяки», вошла Долсон. Придерживая себя за живот, она осторожно опустилась на стул и с облегчением выдохнула. Я вдруг снова ощутил то чувство, когда она ответила мне отказом. Я был растерян. Передо мной сидел совершенно незнакомый человек. Возможно, из-за беременности черты лица расплылись, стали неузнаваемыми. С возрастом и фигура стала другой. Но глаза… Их я тоже не смог узнать.
— Сайн байна, путешественник! — улыбнулась Долсон. — Как добрался?
— Привет! Спасибо, хорошо доехал. Кого ждёшь? — я взглядом указал на живот.
— Хубушка должен быть, в этот раз точно. Муж сына хочет, дед Пурбо хочет внука, а дочки братика. Собственно, для того и позвонили тебе. Хотим дом побольше поставить, чтобы нашей семье просторно было. Вот и решили его рядом с родителями построить, начали документы на землю делать, а там ты собственник. Вот и хотим у тебя землю с домом купить, если ты, конечно, не против. И если нам денег хватит, — в глазах Долсон мелькнуло беспокойство.
— Вот все документы, — я выложил папку на кухонный стол. — Денег мне не надо, юристы помогли мне оформить дарственную на имя тёти Аяны. Это моя благодарность за вашу заботу обо мне.
Мы ещё посидели, вспомнили прошлое, поговорили, и я начал собираться. Хоть до обратной электрички было ещё далеко, мне хотелось пройтись по старым памятным местам. Первым делом зашёл в свой старый дом. Я удивился, какой он оказался маленький. Внутри всё было по-другому, другие вещи, другие запахи, другие ощущения. Это был уже чужой дом. Я поспешил выйти оттуда и направился на поле, где росли саранки. Долго любовался на колыхающийся зелёный ковёр, вспоминал тот трагичный вечер и эмоции, которые наполняли меня тогда. Смотрел на распустившиеся красные цветы и мысленно спрашивал их: «Помните ли вы тайны, которые я вам поведал?». «Нет, ничего не помним. Столько времени прошло», — отвечали цветы и печально качали головками под порывами лёгкого ветерка.
Когда уже подходил к вокзалу, мне навстречу попался мотоциклист, он остановился возле меня и спросил сигарету. Ответил, что не курю, он отвернулся, резко втянул воздух через нос и сплюнул на дорогу, затем поддал газу и быстро поехал дальше.
Уже сидя в вагоне, я гадал, Баирка это был или нет? Почему я его не окликнул? Ещё я размышлял над тем, что было бы, если бы я не уехал? Кем бы стал, чем жил? Как бы пережил безответную любовь? И смог бы пережить? Стараясь отогнать от себя неприятные мысли, смотрел, как ярко-красный диск солнца клонился к закату, и от этого в глазах у меня поплыли красные пятна. Вдруг за окном, на опушке леса, на какие-то мгновенья, увидел трёх подростков с красными вёдрами, которые махали мне руками на прощанье. Я тоже поднял вверх ладонь и медленно помахал в ответ, прощаясь с ними, прощаясь с первой любовью, прощаясь с детством.
