4299
На обложке фото Ю. Извекова (фрагмент)
Стихи и проза
Елена Жамбалова. Настоящая жизнь неприглядна, но я пригляжусь... Стихи
Аркадий Перенов. «Забыть это лето, увы, не получится...» Стихи
Геннадий Башкуев. Шарм шрама. Опыт поверхностной инвентаризации жизни. Повесть
Юрий Извеков. К феномену холодов в конце мая. Стихи
В мире интересного
Юрий Неронов. Шолохов: рыбы «Тихого Дона» и Байкал
Геннадий Червяков. Исповедь лозоходца. Продолжение
Критика и литературоведение
Оксана Дареева. О переводе на бурятский язык романа А. Гатапова «Тэмуджин»
Лариса Халхарова. Тема бурятской эмиграции в творчестве В. Басаа. К 85-летию со дня рождения
Приобрести журнал и подписаться можно по адресу: Улан-Удэ, ул. Каландаришвили, 23, каб. 16, тел. 21-50-52
Для оформления электронной подписки (журнал в формате PDF) напишите письмо по адресу altanald@mail.ru
Елена Жамбалова
1986–2025
Стихи Елены Жамбаловой существуют отныне в пространстве, где авторское «я» уже не физическое тело, а чистый голос. Они приходят к нам теперь не как свидетельства жизненной драмы, а как опыт её преодоления посредством языка. Поэт говорит о языке как о единственно возможном способе существования: разложить хаос на слоги и собрать его в слово. Её стихи — уникальный сплав острой, почти физиологической чувственности и метафизической глубины. Она не описывает мир, а пропускает его через нервные окончания, примеряет на себя разные идентичности, разыгрывает метафорические роли, чтобы понять собственную суть. Её взгляд обращен одновременно вовне и внутрь, где бытовое преображается в бытийное...
Настоящая жизнь неприглядна, но я пригляжусь...
* * *
Тихо едешь, но словно двоится слегка,
Будто глаз не успел перестроить хрусталик.
И тогда переводишь на облака,
Там ошибки не может, и страшно не станет.
Там ошибки не может, там глаз и язык
Есть вода, неподвластная камню канала.
Свет закатный сливается в образ лисы,
Что тропинкой бежит у Байкала.
Но сигналят низы, и опять ты, слепой,
Щуришь глаз, тащишь сумки, киваешь, киваешь
И бормочешь под нос «что мне делать с тобой?»
И ответа не знаешь.
* * *
Как помню я себя, я был не пекарь.
Но у плиты готовил человеку —
Другому и себе. Мука и му́ка,
И соль, и сахар, и слеза от лука,
И дым столбом. Но чаще получалось,
И трапеза велась и не кончалась,
И смех звенел в фарфоровой посуде.
Я был хороший, поваров не судят.
Я уважал тогда смешные руки.
Спасибо вам, мои смешные руки,
За вашу храбрость над плитой горячей,
За неповиновение страху зрячих
От первого блина, что вышел комом,
До «блин» последнего на кухне незнакомой.
* * *
14 суток покоя, окно на Одессу.
Трамваи тихонько идут и киоск зеленеет.
По небу, по жёлтому небу играет Олеся,
И можно прохладные руки протягивать ей и
Динь-динь говорить, бом-бим-бом говорить, люли-люли.
И мальчики возле булочной улетают.
И девочки конопатые пригорюнились.
И бабушка крестится. Крашеная, не седая.
* * *
«И только это я еще люблю». Н. Павлович.
Несжатую полоску — сжать.
Закольцевать стучащую аорту.
Какого пса здесь нужно удержать,
Какого черта...
И звенышками туго дребезжать
По колкой насыпи, ведущей к аэропорту.
Голодный коршун хочет поклевать,
Но глаз замылен, нечего урвать.
Твой рейс — Победа. Голодай, и гордо.
На гарден не меняй вишневый сад.
Твой город У, а день — восьмое марта.
И только это я еще люблю.
Пишу — любовь.
В уме — любовь до гроба.
Пускай другой раскачивает глобус,
И с мясом вырывается кровать,
Прикрученная к полу-полю-лесу.
А мы пешком пойдем по Третьеримску.
Россия, я тебе не интересна.
Но ты мне мать,
И я сейчас дурна.
За то, что я виню тебя, страна,
За то, что я люблю тебя, страна,
Всыпь мне горячей ласки материнской.
* * *
О тебе у меня ни слова, потому что тебя
Не было никогда. Было: вода в железе,
Электричество, сон, какая-нибудь еда,
Улица предновогодняя в разрезе
Моего шага и радиус большого круга.
Скрипка, одна скрипка,
Константа звука.
Что нам Электра, что нам теперь Эдип?
Все, что осталось, — в ноты затеребим.
Дальше потопаем, мир ещё не погиб.
Я оттого не плачу и не тоскую.
Дочкины зимние сапоги
Утром несу в сапожную мастерскую.
* * *
Я ушел в нору на поле нашем,
И пришел на поле гостем после.
У меня глаза другие стали,
у меня и голос изменился.
Всё, чему меня учили раньше —
Этот опыт мне не пригодился.
Всё, что ты рассказываешь дальше, —
Прах по праху, вилы по водице.
Я стою перед тобою, папка, —
Чёрный гвоздь с позеленевшей шляпкой.
Как мне надо было пригвоздиться?
Где мне лучше было пригодиться?
То не злость, я разучился злиться.
Добрые у нас с тобою лица.
* * *
Говорит Евдокия:
У всякого — два детства,
То, как было,
И то,
как ты это запомнил.
Летом ни дискотек мне, ни веселья.
(В классе все уже целовались).
Я баранов пасла на гурту
Все лето.
На коне, по степи,
Все лето.
В школу чёрная шла
На линейку.
До пятидесяти
Я обижалась на маму.
А сегодня приснилось
Такое счастливое детство:
На коне, по степи — все лето!
На коне, по степи — все лето!..
* * *
Мама ковер привезла,
Нас и ковер.
Тот, что им бабка моя подарила на свадьбу.
Мама с отцом развелась и ковер увезла.
Нас и ковер увезла, привезла, расстелила.
Глаз загогулиной шел по конькам-горбункам,
И вспоминалось, как папа на ногу больную,
Там, где шипица уколом мышьячным цвела
Синим-пресиним и в черное уходила,
Дул где-то сутки, чтоб я не ревела зверьем.
(Бесит меня, что пишу я зачем-то стишочек,
Бесит, что надо работать над строчкой, капец).
В общем, вперед пролистаем, листаем не глядя.
Старый ковер в гараже на стене повисел,
После его под бассейн натяжной постелили.
Август, убрали бассейн, сквозь ковер проросла
Всякая травка, полынь, лебеда и колючка.
Вот я сижу и пропалываю ковер.
Целый стишок наполола, учитесь, салаги.
* * *
Шестого творческого дня
Отпустят, может быть, меня,
Приду на берег.
И тоже сяду у огня,
Колени, косточки, синяк.
Какой я зверик?
Качаю память из волос,
Улиткой катится вопрос
По слизи взора.
И хочется творить хаос,
Сжимая, разжимая горсть
На монотонные узоры.
* * *
Настоящая жизнь неприглядна, но я пригляжусь.
И приближусь, насколько возможно, зайду, как домой,
В сладкий липкий стакан, где по дну пробирается жук.
Еле-еле, не знаю, как он теперь лапки отмоет.
Если я протяну свои руки накапать воды,
Неуклюжими пальцами трогать жука за живое,
Он умрет, покалеченный жук, от моей доброты.
Что мне делать. Сижу говорю: я с тобою, с тобою. С тобою.
Я могла бы представить, как сверху и ты на меня
Тоже смотришь и так говоришь. Я ползу, как умею.
Будет утро в росе и купание в радости дня,
И под жесткою спинкой прозрачное крылышко феи.
Только ночь проползти, чтоб ни ноготь, ни чья-то нога
От жестокости, жалости нами не хрустнула, Боже.
Мы ползем, а потом раздеваемся донага,
От жуковьего и человечьего — до невозможного.
* * *
Тиски сжимаются, все уже этот круг,
И скорость ветра, бьющего навстречу
Все выше.
Я люблю тебя, мой друг,
За то, что лечишь,
И за то,
Что слышишь.
Я выхожу водой из берегов
И пеной налетаю на прибрежный
Деревьев зеленеющий остов —
Такой израненный и бесконечно нежный.
Когда-то мы звучали в унисон,
Но лопнет звук на самой верхней ноте.
И верно — жизнь есть сон, и этот сон
Закончился. Я просыпаюсь: Кто ты?
Кто я? О чем был разговор?
Уйди, уйди. Оставь меня в покое.
...Но каждый шаг похож на приговор,
Подписанный моею же рукою.
* * *
Пятна мои родовые, родовые пятна,
Маленькие часовые кривой планеты.
Тянут границы с темечка и до пяток
Юрты и хуторы бабок моих и дедок.
С грязи и в князи — колышки коновязи.
Тонкой полоской мажу на ранку йод.
Кровь моя шепчет — прыгай и наклоняйся.
Но не влезай — убьет.
* * *
Вслух читали по очереди, странными занимались делами.
Я находила себя то в кресле, то на полу,
То на балконе, размахивающей крылами,
То зажимающей царапину там, в углу.
Зрачки мои шире моря, да не шире невода.
Иногда я лежала в сторону двери —
Правая рука тянет засов, а левая
На стене рр говорит, гав гав говорит.
Завязывай эти дела, ты не оттуда родом —
Вот она, кровь твоя, алый кудрявый спирт.
В миру вы аллигаторы, висельники, уроды.
О, это лакримоза, это твой последний пир.
Тряска возбуждения в торжественной скорби,
В белой амнезии голос твой черный дым.
Не останавливайся, не отводи глаза в сторону,
Никакое покаяние не сделает тебя святым.
Как хороши были металлические цветы,
Фата, найденная за огородом среди бутылок.
Собака на заборе, ее оскал —
Самая сладкая из всех улыбок.
...Паспорт вывалился из Стивена Кинга.
Лицо в нем было красивое, со следами инстинкта
Выживания, социализации в среде.
Губы накрашены. Накрашено везде-везде-везде.
Несу голову, а в голове овраг.
Иногда я стою на краю оврага.
Вы тогда думаете, что я дурак.
И на моих камнях выступает влага.
Горькое, сладкое мумиё.
Ни от чего не отказываюсь. Все моё.
* * *
Так деется ворожба. Снега заметут поляну.
И вот ты, глазами бел, встаешь посреди зимы.
Мне хочется не моргать, стать розовой и стеклянной.
Метаморфоза тел, отныне друг другу мы —
Предметы наискосок. Воронье перо и сено,
И стол, и дубовый стул, и зеркало, и стакан.
(Как плакали мы с тобой, как я на тебе висела).
Пока у меня есть ум, я складываю по слогам:
Войди в неживую вещь из долгих тупых волокон
На этом отрезке сна, где так на меня глядел.
Ходи и ходи со мной по солнцу углами окон,
Другого пространства нет, я знаю, что здесь предел.
Я выйду потом во двор, дышать или просто выйду.
И вспомню, что здесь мой дом. Плоть, клетка, молекул вязь.
Вброс-выброс живой воды, хруст пальцев, и в кашель — выдох.
Живое цветет в грязи, и я — это тоже грязь.
О жизнь моя, ты всегда качалась на полумерах.
День прожит, и нет причин цепляться за вечер дня.
Собака рычит, рычит и прыгает из вольера,
Кровавым своим теплом бросается на меня.
* * *
Я иду, иду по желтым линиям,
Говорю и думаю по-детски.
Я несу необходимый минимум
Магазин Находка + Советский.
А весна хрустит прозрачной корочкой,
Я скучаю, эрхирикский дом мой.
Здесь себя стесняюся немножечко.
Пуховик мой зимний и огромный,
А весна вокруг щебечет пташками,
И еще далече до финала.
Постою бурятской чебурашкою,
Половлю небесные сигналы.
* * *
Кому-то надо быть тобой,
Пока ты не в себе.
И я решила стать тобой,
Пока ты не в себе.
Я вспомнила, как ты была,
И стала быть такой.
И, оказалось, я была,
Всегда была собой.
