597
Александр Мельник родился в 1961 году в Молдавии. Доктор географических наук. 18 лет прожил в Забайкалье, в Улан-Удэ. Автор нескольких книг поэзии, прозы и публицистики. Публикации в журналах «Интерпоэзия», «Новый журнал», «Сибирские огни», «Слово/Word» и др. Президент некоммерческой ассоциации «Эмигрантская лира». С 2000 года живёт в Бельгии.
Гунн двадцать первого века
Я ушёл через степь от Великой Китайской стены,
обескровленный стычками гунн двадцать первого века.
Что мне римское право и мудрость какого-то грека?
Умереть, как Аттила, в объятиях юной жены —
вот и всё, что осталось, но утро скребётся в окно.
Надо жить, не тужить, не ругаться в компаниях сдуру,
европейскими тряпками кутать степную натуру,
понимая при этом прекрасно, что мне не дано
сбросить с кожи прилипший навечно загар степняка —
проще чёрту продать за бесценок и душу, и кожу,
чертыхаться, целуя при встрече холёную рожу,
и всю жизнь вспоминать, как над степью плывут облака.
Зимовье губы Ширильды
Обогнёшь выступающий мыс и сорвавшимся «ух ты!»
потревожишь покой заглядевшейся в озеро бухты
близ холмистой гряды,
где в иную эпоху сезон дебютировал в марте.
Этот полуовал на тобой же составленной карте
был губой Ширильды.
Ты отвык от страны и её кособоких стандартов,
от двуглавых орлов и трёхцветных петровских штандартов.
Не во сне — наяву
восстановишь забытый маршрут, словно контур на кальке,
перетащишь моторку на берег по выцветшей гальке
и шагнёшь на траву.
Только эта губа и влекла к суматошной отчизне.
Полный штиль на Байкале такая же редкость, как в жизни —
отдыхает култук
от нагнавшей крутую волну продолжительной вахты.
Набегает слеза, а под рёбрами с бухты-барахты
объявляется стук,
и как омуль, уставший на долгом пути до верховья,
ты дойдёшь наконец до служившего базой зимовья.
Наяву — не во сне
изойдёшь лихорадочной дрожью, противной и мелкой,
у бревенчатых стен наблюдая за шустрою белкой
на корявой сосне.
*
Топографические карты — в условных знаках спрятан путь.
Идёшь по снегу, впрягшись в нарты, с мечтой дойти куда-нибудь.
В другой стране, в иное время мне было двадцать с небольшим,
когда тянул я лямку с теми, кто был душой непогрешим.
Байкальский лёд трещал и ухал, пока блуждали мы впотьмах,
но было вдосталь силы духа в уставших насмерть мужиках.
Где тот кураж, скажите, братцы? В какую всё ушло дыру?
Мы заблудились, если вкратце — продались злату-серебру.
Теперь в машине навигатор бубнит на птичьем языке,
втирает телекомментатор пургу о супервожаке,
и так обрыдла жизнь без карты и без ломающихся нарт,
что ночь без «Русского стандарта» уже похожа на фальстарт.
С бутылки водки взятки гладки — она не выбьет из седла.
Как ни крути, в сухом остатке — жена и лирные дела,
Байкал на фото, аллергия на слово модное «гарант»…
…и если это ностальгия — то я и вправду эмигрант.
*
По гуннским заветам — на запад,
оставив Байкал за спиной,
побрёл я... Добрался, не запил,
но что-то случилось со мной.
Всецело предавшись унынью,
скучает в кладовке рюкзак.
Он пахнет дымком и полынью —
всё степь не забудет никак.
Судьба евразийская — запах
полыни влечёт на восток,
но цепкий пронырливый запад
вонзил уже свой коготок...
Всю ночь, азиатский кутила,
за степь поднимаю бокал,
а мой собутыльник Аттила
со мною поёт про Байкал.
Мыс Аман-Кит
На медвежьей тропе в безымянном распадке
мне досталось тогда от зимы-психопатки!
Пробирал до костей непривычный мороз...
Как тебя занесло в этот край, малоросс?
Я маршрутами к жизни писал предисловье.
Верх мечтаний — дойти наконец до зимовья,
чиркнуть спичкой под горкой полешек в печи
и, развесив портянки, забыться в ночи —
до того, как пристанище напрочь остынет,
потому что метель над таёжной пустыней
занесёт зимовьюшку до самой трубы.
Что ни ночь, то страница бродяжьей судьбы,
что ни день, то готовая главка романа.
Мы ведь жили тогда, дураки, без обмана —
изнывали от скуки вдали от тайги
и не ведали рек, окромя Селенги.
А когда загорелся на сопках багульник
(чем не сакура!), я на него, богохульник,
втихомолку молился — ведь пришлые, мы,
если честно, устали от долгой зимы.
Снег сошёл, лёд растаял, и мало-помалу
я привык, прикипел, привязался к Байкалу —
юркий катер по галсам снуёт взад-вперёд,
а в каюте стрекочет весь день эхолот.
Здесь бы жить, но пора возвращаться на базу...
Геодезия — это такая зараза,
от которой на всё глубоко наплевать,
только карте виват и тайге исполать.
В круговерти, скорее хмельной, чем безумной,
хмурый мыс Аман-Кит стал моей Джомолунгмой.
Я с него разглядел не иркутскую твердь,
а номадную жизнь и бельгийскую смерть,
не Ольхон, а грядущий прилив ностальгии
по медвежьим углам, где рычал от пурги я,
по февральским ветрам и июльской жаре,
по штормам, нагонявшим волну в октябре.
Время нынче нелёгкое — волчье, шакалье,
но назад обернёшься, а там — Забайкалье,
и таёжная глушь, и крутая волна...
Только юность в тумане почти не видна.
Байкал
Меня в Атлантику из Азии
житейским штормом занесло —
пора б назад, так нет оказии,
к тому же сломано весло.
Воды чужбинной столько выпито,
а мне б туда, где голубой
Байкал, уставший от эпитетов,
так хочет стать самим собой —
ласкаться к белой гальке волнами
всю ночь, пока, устав от ласк,
она губами утомлёнными
не скажет: «Всё, последний раз!»,
а утром, чайками разбуженный,
будить любовницу плечом
и перламутровой жемчужиной
играть под солнечным лучом.
*
Амарсане Улзытуеву
Приблудный ветерок прилёг у костерка.
За краешек луны цепляются века,
на степь роняя зёрна позолоты.
Чтобы уснуть, овца считает пастухов,
как зомби, выходящих из-под лопухов
и прыгающих в топкое болото.
Затем она играет в прятки с кабаргой,
спускается к Джиде, идёт в улус Боргой,
заходит в хлев к знакомому барану...
Конечно, не красотка — мымра, но с лица
не воду пить, и с другом счастлива овца.
Бурятия, не сыпь мне соль на рану!
Создатель нажимает нежно на рычаг,
и солнце освещает пухлый солончак,
долину и отару на пригорке.
Вальяжные, плывут над степью облака
в далёкие края, где водка не крепка,
где Забайкалье прячется в подкорке.
*
Муха жужжит в бокале — надо бы в магазин…
Помнишь, как на Байкале буйствовал баргузин?
Спрячешься в зимовьюшке — водка давно не в масть,
проще из верной кружки чаю напиться всласть.
Полевику-бродяге вечером не впервой
жизнь доверять бумаге и находить с лихвой
музыку в скрипе крыши, в треске внутри печи.
Время неровно дышит к отблеску той свечи —
гонит к нему, как гунна к вспомнившейся степи.
Память — моя лагуна… Милая, ты не спи.
Помнишь, как мы с тобою дружно, не без труда,
крепости брали с бою, сделанные из льда?
Плачешь? А я не буду. Прошлое — пустяки.
Хлынула сквозь запруду толща былой реки
и, совершив по руслу бешеный марш-бросок,
сквозь многолетний мусор тихо ушла в песок.
Звёздная ночь в оконце — тихая благодать.
Что мне в годичных кольцах счастье своё искать?
Кроной раздвину небо, в вышних сгорю огнях.
…Милая, спи, а мне бы в рифму да о корнях.
*
В Улан-Удэ, над площадью Советов,
парил огромный Ленин, с высоты
следя за тем, как на исходе лета
ломает ветер чахлые кусты,
как из трамвая с номером четыре
выходит молодой специалист,
набравшийся ума в столичном мире, —
как ластится к нему засохший лист.
Вокруг бурлила жизнь совсем иная,
лазури неба не было конца,
и только Ленин, правду-матку зная,
жалел в ощип попавшего птенца.
*
В. Берязеву
Пучок черемши, омулёк и стопарик,
напротив — Байкал, а над ухом — комарик,
таёжная глушь за спиной.
Присевших друзей бородатые лица…
И пусть это всё только мнится и снится,
но всё это было со мной!
*
Не хочу о корнях — пусть о них вспоминают другие.
Снегопад целый день ублажает мою ностальгию.
В декабре от Арденн до Читы — всё одно, всё едино.
Встретишь куст на дороге, присмотришься — та же рябина.
Тронешь ветку — такие же падают белые хлопья.
Те же люди вокруг, только души у них не холопьи —
короля хоть и терпят, но хлопают редко ушами,
да не белую пьют, а коньяк церемонно вкушают.
Снегопада такого тут не было более века.
Заболела мадам и сынка посылает в аптеку,
а в аптеке беда — не хватило на всех аспирина.
Непривычных к зиме одуванчиков косит ангина.
Минус два на термометре — так, не мороз, а морозко,
только вся, от корней до верхушки, продрогла берёзка...
То ли дело... но стоп, ностальгия ведь вышла из моды!
Не хочу о корнях — пусть о них говорят лесоводы.
*
Стареем, старина, и к перемене мест
охота к нам теперь приходит неохотно.
Привычный зуд в ногах прошёл бесповоротно,
как будто бог дорог на нас поставил крест.
Но коль не выдаст бог, когда свинья не съест,
я брошу свой закат и с восходящим солнцем
отправлюсь на восток к каким-нибудь японцам
отведать их сакэ на краешке земли.
Мне прошлое моё откроется вдали —
таёжные края и город у Байкала,
где жил я, не тужил, где из последних сил
прирученную Музу дома сторожил.
Горгона в доме том жила на дне бокала
со змеями на лбу, но от её оскала
я с Музой убежал за дымный горизонт.
Так молодой кайман бежит от анаконд,
не зная, что змея слабее крокодила.
Да было ль это всё? Увы, всё это было...
*
Бессонница шалит вторую ночь подряд.
Уже в который раз петух прокукарекал,
но строгие часы упорно не звенят.
Мой допотопный плот, сплавлявшийся по рекам,
давным-давно сожжён по брёвнышку, а я
в промозглом феврале с любимым имяреком
покинул насовсем сибирские края.
Теперь и сам, как плот, по здешним перекатам
привычно проношу унылость бытия —
ни кирзовых сапог, ни озера с закатом...
Мышиной беготни наскучивший обряд
так хочется покрыть отборным русским матом.
Сошлют за то в Сибирь — я буду только рад.
*
На тахте у окна только я да кот.
Мы сидим рядком, говорим ладком.
Я не должен, дружище, не должен жить,
потому и накручиваю виражи
над страной, о которой забыть нельзя,
потому что замешкались там друзья —
те, кого не хвалю, но кого люблю.
Я кружу над Байкалом, когда я сплю.
То на тонкой фанере, то на щите.
Наверху не помнится о тщете.
Помешала карма мне стать котом,
не мечтать о бренном и о пустом —
кувыркаться, мурлыкать и щурить глаз,
да консервы из банок съедать за раз.
Сбили с толку кочевника миражи.
Я не должен, дружище, не должен жить.
*
Принёс из колодца молочную флягу воды,
разбил колуном комлеватую мёрзлую чурку,
и в дом — опрокинуть стопарик-другой за труды,
с женой потрепаться да взять на колени дочурку.
Чернеет в окне череда покосившихся изб.
Дымки и огни оживляют немного картину.
Засыпало снегом избушку мою под карниз.
От воя метели тревожится в стайке скотина.
Мы здесь не приучены сор выносить из избы.
Появится солнце в окошечке — вот и отрада.
Ворчим под сурдинку, а всё-таки мы не рабы.
В стакане да в климате наша сермяжная правда.
Закрою глаза и забуду про снежную хрень.
Плевать на погоду — мы сыты, обуты, одеты...
В газетах вон пишут, что в Бельгии нет деревень.
Чудно! Да, наверное, врут, как обычно, газеты.
*
Расскажи мне, Бадма, о нирване,
где ни рвани, ни дряни, ни нас,
правду-матку нашедших в стакане —
ни-ко-го, только полный атас.
Вместо яблочек райских мне на ночь
в этой богом забытой глуши
так свой рай опиши, чтобы напрочь
отлетела короста с души.
Кто бы знал, как до рвоты обрыдло,
поправляя на шее петлю,
пить с таким же законченным быдлом,
как и сам я, когда во хмелю!
Стала водка нежгучей и пресной.
Всё не так, всё не то, все не те...
Суждено ли за смертью воскреснуть,
или будем парить в пустоте?
Надоело ходить на аркане,
жилы рвать да кутить напоказ.
Расскажи мне, Бадма, о нирване,
где ни рвани, ни пьяни, ни нас.
Пятой точкой на запад
В транссибирском экспрессе носами клюют пассажиры —
не решают кроссворды и не орошают сортиры,
не рисуют сердечки на бланках багажных квитанций,
не кидаются к окнам смотреть на названия станций —
в головах, приклонённых устало к несвежим подушкам,
ни забот, ни хлопот — только тяга к родимым избушкам.
Кто храпит, кто сопит, кто надрывно икает по-пьяни.
Я лежу среди вас, дорогие мои россияне,
пятой точкой на запад, а носом и прочим — к востоку,
недоступный в ночной полумгле государеву оку,
охмелевший не столь от живительной влаги стакана,
сколь от мысли, что поезд въезжает в улус Чингиз-хана.
Мне давно опостылела мерная тряска на рельсах,
но уже ощутимо во всём окончание рейса,
и висят наготове мои заграничные шмотки.
В голове кавардак от недели пути и от водки.
Полумрак, только жёлтая лампа горит вполнакала —
тем неистовей утром сверкнула полоска Байкала!
Узнаю ваш щемящий простор, забайкальские степи,
городок, для которого я что-то значил в Совдепе,
где влюблялся, где жил, где недели считал до получки…
Прожигают насквозь меня глазки испуганной внучки —
ей ещё не понять, ни чего я действительно стою,
ни зачем у вагона с поникшей стою головою.
