2313
Центр управления гудел как растревоженный улей. Шутка ли — индикаторы на консоли «Тенрю» вот уже почти три часа сходят с ума, пляшут, словно какая-то адская светомузыка на дискотеке. Лаборанты, старший научный состав, даже технические работники — многие побросали свои дела и собрались в маленькой комнате с пультом управления, чтобы своими глазами посмотреть на дикую пляску индикаторов, на изломанные, словно кромки льдов-торосов в весеннее утро, графики на дисплеях... и, наконец, понять, что же всё-таки
происходит.
Ичиро устало откинулся на стуле. Голова побаливала — то ли от шума, от бесконечного гула аппаратуры, то ли от необычайной толпы, набившейся в его кабинет, то ли от раздражения, что каждый вновь пришедший считал своим долгом заглянуть ему через плечо и спросить «Ну что, Ояма, есть новости?». Ичиро Ояма вот уже три года, — практически десятую часть жизни, — сидел в этом кабинете, уставленном дисплеями, контроллерами, пультами управления и индикаторами. Кабинет был маленьким и тесным, но при этом выполнял, пожалуй, самую важную функцию в институте — здесь было сердце Центра управления двенадцатиметровым орбитальным радиотелескопом «Тенрю», его контрольный пульт. Здесь, в кремниевых сердцах вычислительных машин, обрабатывались полученные с телескопа данные, высчитывались графики, архивировались результаты. Но, надо сказать, работа в основном была рутинной, открытия предсказуемыми, а данные с орбиты чаще всего не несли ничего необычного. До сегодняшнего утра.
Когда невыспавшийся и, надо признаться, слегка похмельный Ичиро пришел сменить напарника Тадеши у пульта, тот, одышливо пыхтя, поднялся с кресла и толстым, как сарделька, пальцем указал на странные колебания одного из светодиодных столбиков в верхней части отполированной панели пульта:
— Смотри, Ояма-доси. С полуночи здесь происходит что-то непонятное. Видимо, какие-то наводки. Я понаблюдал — вроде бы ничего необычного, похоже на отголоски следа выброса корональной массы, но ты на всякий случай поглядывай. Может, датчик барахлит, попало что-то.
— Что значит, попало? — поднял редковатые брови Ичиро. — Проверяли же, никакого существенного мусора на этой высоте нет, да и сенсоры бы засекли.
— Хм-м, ну-ну, — иронически протянул Тадеши, уступая кресло перед пультом, — у русских тоже сначала никто не мог ответить, что происходит. Наводки, помехи... И тут бац! Связь со Спектром-Р вдруг пропала...
— Ладно-ладно, я тебя понял. Послежу, понаблюдаю, — Ичиро, слегка раздражаясь, вяло пожал потную руку Тадеши, одутловатого и рыхлого, после развода основательно себя запустившего, и отвернулся к пульту.
Да, индикатор частоты 1,2 ГГц слегка — именно слегка — вздрагивал. Ичиро перевел дисплей справа от себя в режим отображения графика и, вращая верньер, начал шарить по спектру, пытаясь найти точную частоту, на которой наблюдался шум. Тадеши из-за плеча хрипло подсказал: «Тысяча сто восемьдесят семь, я проверил», и, повернувшись на каблуках, вышел из кабинета.
Удовлетворенно вздохнув, Ичиро чуть подождал, собираясь с мыслями, настроился на нужную частоту и, увеличив масштаб, начал наблюдать за неровной волнистой линией графика. Анализатор данных уже, по-видимому, читал эту частоту в автоматическом режиме, поэтому Ичиро, откинувшись на спинку кресла, расслабился и рассеянно смотрел на экран, на пульт, на полку за пультом, где стоял стакан с карандашами, чайная кружка и маленькая деревянная фигурка — Хотэй, один из семи японских богов счастья.
Вчера вечером Ичиро, как и в последние полторы недели, пытался дозвониться, достучаться, докричаться до Кийоко. Он много работал и часто задерживался допоздна; тогда, десять дней назад, возвратившись с работы в свою маленькую квартиру, он обнаружил, что все вещи Кийоко исчезли, комнаты чисто прибраны, и дома никого нет. Ичиро предполагал, что после бурной перепалки, состоявшейся между ними накануне, — «ты целыми сутками пропадаешь на своей чертовой работе!» — отношения с Кийоко могут какое-то время оставаться натянутыми; утром он молча собрался и ушел в институт, не разбудив ее. Увидев пустую, чистую, какую-то словно безжизненную квартиру, которую они с Кийоко делили вот уже полтора года, Ичиро вдруг, внезапно, совершенно неожиданно осознал: это была не обычная, рядовая ссора, — уже не первая и не десятая, — это была последняя соломинка, которая сломала спину верблюду, тащившему на своем горбу эту любовь. Все эти десять дней с момента ухода Кийоко он жил один; запас из пяти одинаковых чистых рубашек, что он надевал, собираясь на работу, пошел уже на третий круг; мусорная корзина заполнилась помятыми бело-красными картонными контейнерами от служб доставки еды, а попытки приготовить что-то домашнее, начинаясь с поиска рецептов в Сети, там же и заканчивались, но уже на сайтах с рекламными слоганами типа «Фирменная соба Хикару — доставим за полчаса!».
«Это были прекрасные полтора года, — рассеянно резюмировал Ичиро, теребя уже заметно засаленный ворот бледно-розовой рубашки, — прекрасные и очень, очень короткие». Индикатор перед его глазами все еще вздрагивал. «Жаль, что они, похоже, кончились». Кийоко не ответила ни на один телефонный звонок, ни на одно сообщение в почте или в Лайне. Ичиро попытался дозвониться родителям Кийоко; трубку взяла ее мать; сухо и вежливо она попросила больше не звонить сюда — никогда и ни по какому поводу, а в ответ на осторожную просьбу позвать к телефону саму Кийоко он услышал короткие гудки... «Да, они кончились», — вновь подумал Ичиро, и, словно поймав его мысль, индикатор на пульте, до того вяло вздрагивающий, вдруг запрыгал, заплясал, сверкая светодиодами; график частоты на мониторе справа от пульта словно взбесился, вышел из пределов; противный электронный зуммер — «дии-дии-диии!» — металлически зазвенел откуда-то из недр консоли. Ичиро резко вздрогнул, проморгался, потряс головой; глубоко вдохнув и приказав себе «так, спокойно!», он уменьшил масштаб на экране и перед его глазами предстала нервная, ломаная пила графика, похожая на ЭКГ какого-то инфарктника, — прыгая от верхнего края к нижнему и обратно, она словно пыталась вырваться за пределы дисплея...
Теперь, спустя три часа после начала этой суеты по поводу странного радиосигнала, Ичиро чувствовал себя чудовищно утомленным. Ребята из группы определения локаций уже прислали свои расчеты — импульсы идут из южной области звездного скопления Гиады в созвездии Тельца; вторая команда, из Нагойского университета, сочла источником Альдебаран, Окулус Таури, и теперь представители обеих групп яростно спорили по видеосвязи в конференц-зале. «Ха, надеюсь, что к вечеру нагойцы не уйдут из Ассоциации, хлопнув дверью и забрав вещи», — отстраненно подумал Ичиро. Голова все сильнее давала о себе знать. — «Дьявольщина! Наверное, не надо было вчера пить последний бокал». Толпа любопытных, осаждающих кабинет с пультом управления, понемногу рассосалась, — точнее, переместилась в холл, откуда теперь слышался нестройный гул голосов.
В просторном кабинете пресс-службы, имеющем общую стену с пультовой, галдели телевизионщики. Их жгучий интерес можно было понять: вероятно, пришедший радиосигнал — сообщение от инопланетного разума, а зрители падки на такие сенсации. Замученный и какой-то даже слегка съёжившийся от нападок медийщиков руководитель пресс-центра института, прижав к груди толстую папку с бумагами, словно защищаясь ею как щитом от наседающей толпы с микрофонами и камерами, повторял только одну фразу: «Давайте
спокойно поставим оборудование, и я вам всё расскажу»; в гвалте возбужденных голосов репортеров и операторов его монотонный баритон звучал словно молитва.
...Кийоко родилась где-то на севере Хоккайдо, в тихом заснеженном городке. Ее родители переехали в Токио, когда ей было то ли десять, то ли девять лет, и первое время она и двое ее братьев никак не могли вписаться в бурный темп неонового мегаполиса, который, казалось, никогда не спит. После школы Кийоко выбрала филологию; ей очень повезло — она прошла строжайший, жесткий отбор в Токийский университет, выбрала древнюю литературу азиатских стран и получила долгожданный международный диплом. После торжественного выпуска весь ее курс высыпал на Радужный мост пускать журавликов в небо над водами Токийского залива. Так случилось, что Ичиро, приехавший в те дни в Токио в качестве делегата на ежегодный слёт Астрономического общества Японии, оказался в этот вечер на втором, нижнем ярусе моста; он меланхолично курил, без эмоций глядя на первые яркие точки в темнеющем небе, и вдруг прямо ему в лицо прилетел розовый бумажный журавлик с верхнего яруса, куда вообще-то пешеходный доступ был запрещен. Ичиро от неожиданности крепко выругался; высунувшись по пояс за пределы перил ограждения, он бросил сердитый взгляд наверх; с первого яруса на него испуганно глядели два широко распахнутых черных глаза и прикрытый ладошкой рот; красный лак на ногтях казался темными каплями крови в тускнеющих сумерках. Первая оторопь прошла, Кийоко не удержалась и фыркнула в ладонь, глаза ее сузились, в них проскочила озорная искорка; Ичиро, выдохнув, улыбнулся в ответ. Промелькнуло каких-то две минуты; Ичиро нашел техническую лестницу на первый ярус и, основательно перепачкав брюки, прорвался наверх; там, на краю оживленной скоростной дороги, весело галдела стайка новоявленных выпускников; от толпы отделилась миниатюрная девушка в лиловом худи и, смеясь, вприпрыжку побежала к Ичиро: «Эй, а ну отдай мне моего журавлика!».
Розового журавлика в этот раз они запустили вместе, и вместе же ушли с моста, оставив друзей. До утра бродя по неспящему городу, Ичиро упоенно болтал — про звезды, туманности, созвездия и скопления («О-о-о, я знаю о них всё, что известно человечеству, веришь? У меня и диплом есть!»), а Кийоко цитировала подобающие случаю строки из «Манъёсю» («Слушай, как здорово: Рассвет согрел продрогшую долину, и слёзы звёзд ночных утер горячею рукой. Звучит, правда?»). Когда заря уже позолотила стеклянные макушки трёх башен небоскреба у парка Синдзюку, они наконец расстались — совсем ненадолго, всего на несколько часов.
...Входная дверь резко клацнула, и на пороге кабинета появился запыхавшийся, взъерошенный больше обычного, молодой, худой как лыжа лаборант Мицуи. В руках у него была пронзительно-малиновая пластиковая папка, из которой неряшливо торчали бумаги.
— Ояма-сан, есть н-новости, — глотая дыхание и чуть заикаясь, пропыхтел он.
— Нет, новостей нет, — автоматически ответил Ичиро; голову покалывало, он не мог спокойно смотреть на яркую папку в руках у Мицуи.
— Да нет же, есть! Смотрите! — и он протянул несколько листков из папки.
Ичиро, чуть поморщившись, взял листы. Внимательно пробежав глазами графики и ремарки, он, слегка оторопев, переспросил: — Серьёзно?!
— Да! Сомнений нет, с-сигнал цикличен. Как будто одна и та же запись проигрывается каждые т-тридцать восемь с четвертью секунды!
— Ты понимаешь, что это значит, Мицуи?
Мицуи немного помолчал. Затем ответил, по-видимому, тщательно подбирая слова:
— Это значит, Ояма-сан, что те акулы пера в пресс-руме, похоже, оказались правы. Это д-действительно не случайный шум, не помехи, не какая-то наводка от солнечной короны или чего-то еще.
Мужчины несколько секунд смотрели друг на друга. Пауза, казалось, длилась целую вечность; даже гвалт телевизионщиков за стеной на мгновение стих.
— Расшифровка? — одними губами спросил Ичиро.
— Еще нет, конечно. Мы занимаемся, но это совсем н-не так быстро, как хотелось бы, — направляясь к выходу, ответил Мицуи и, предупреждая невысказанный вопрос, поспешно добавил, обернувшись и подняв палец: — Пока никому ни слова, — ни репортерам, ни к-коллегам из Ассоциации. Распоряжение Судзуки.
— ...Никому не слова, — заговорщически прошептала Кийоко и, прижавшись вплотную, раскрыла ладони. В руках у нее оказалась маленькая деревянная фигурка — Хотэй, бог исполнения желаний. — Представляешь, в траве нашла, прямо вот здесь. Ничего не скажешь, хорошая находка на третьем свидании... Кому в голову пришло выбросить такое?
— Вряд ли выбросили. Скорее всего, потеряли, — неуверенно ответил Ичиро.
— Кто вообще берет с собой в парк нэцке? Обычно такие фигурки держат дома или в машине. А вот представь. Некий серьезный господин, — Кийоко насупила брови и поджала уголки губ, показывая лицо серьезного господина; получилось скорее забавно, чем серьёзно, — пусть будет господин Яма-яма, приехал к парку на своем бронированном Мерседесе с женой и дочерью, чтобы погулять, насладиться вечерней прохладой. Дочь господина, — Кийоко вдруг состроила уморительное детское личико, — прихватила из бронированного Мерседеса фигурку, которая стояла на торпеде. Пока серьезный господин Ямаяма и его чопорная жена гуляли по тропинкам, дочь играла на скамейке, — вот на этой самой, — и, забывшись, уронила нэцке в траву. Потом они ушли, а Хотэй так и остался лежать на газоне. Как думаешь, правдоподобно?
— А потом, — подхватил Ичиро, — в парк на свидание пришла самая замечательная девушка на свете и — о чудо! — нашла драгоценную фигурку!
Они одновременно рассмеялись; пожилая дама с зонтом, проходя мимо, неодобрительно посмотрела в их сторону.
—Ты знаешь, что если триста раз потереть живот Хотэя и загадать желание, то оно сбудется? — шепотом спросила Кийоко, вкладывая а руку Ичиро деревянную фигурку.
— Да, я слышал, конечно, — тоже шепотом ответил он, приближая к ней лицо.
Когда Ичиро вернулся домой и при свете настольной лампы внимательно рассмотрел фигурку, он заметил, что живот Хотэя натерт до блеска. То ли это мифический господин Яма-яма, то ли его дочь так хотели исполнения своих желаний, то ли сама Кийоко, пока скучала на скамейке, загадала что-то своё. Ичиро на минуту словно застыл, внимательно осматривая выпуклый живот фигурки.
«А чего хочу я?» — отстраненно подумал он. — «Какие-то приземленные желания вроде богатства или здоровья — это, наверное, чересчур эгоистично». — Ичиро поставил фигурку рядом с лежащим на столе смартфоном; композиция получилась очень странная — старина и современность. Тут он внезапно вспомнил: в детстве, на побережье Румои, на закате, когда сам Ичиро и его сестры писали записки с желаниями, упаковывали в бутылки и бросали их в воду, он, находясь под впечатлением от недавно просмотренного голливудского фильма, нацарапал карандашом на листке бумаги: «Хочу подружиться с инопланетянами». Бутылка с его необычным желанием, весело кружась и сверкая боками в последних лучах северного солнца, звучно плюхнулась в гребнистые волны.
Сейчас Ичиро сидел неподвижно и смотрел на экран. Детское желание, похоже, почти сбылось. Странный инопланетный сигнал, идущий то ли от Альдебарана, то ли из Гиад, уже прекратился, частота 1,2 ГГц смолкла. Остались тысячи записей, аналитических пакетов, пачка распечаток, файлы в горячих недрах вычислительных машин... А рукопожатие от собратьев по разуму прервалось так же внезапно, как и началось. Индикатор на панели вновь лишь слегка подрагивал. Гвалт в смежном помещении пресс-центра тоже стих, многолюдная толпа в холле и конференц-зале понемногу редела: время восторгов прошло, наступила пора кропотливых анализов.
Ведь если подумать, размышлял Ичиро, то расстояние до Гиад почти 45 парсек. Значит, если сигнал пришел именно оттуда, то его послали не менее 150 лет назад... Возможно, тот гиадианин, что настроил свой сверхмощный направленный передатчик, навел его куда-то в область внутреннего края рукава Ориона галактики Млечный путь и послал свой замысловатый сигнал, уже давно мертв. Альдебаран, конечно, гораздо ближе, но и там прошло бы почти две трети века. Интересно, сколько живут инопланетяне? Интересно, как они изобрели такой радиопередатчик, какую неведомую технологию использовали? Ведь у нас такой аппаратуры точно нет, и мы не сможем отправить им ответного рукопожатия... по крайней мере, сейчас. Интересно, как вообще выглядит отправитель? Может быть, присланный сигнал — это фотокарточка? Но опять-таки, кто сказал, что они, инопланетяне, видят в привычном нам спектре? Помнится, в одной из фантастических книг рассказывалось, как инопланетная цивилизация, прилетевшая на Землю, пыталась, но не смогла наладить контакт с землянами, потому что основной канал их общения, в отличие от нашего, был обонятельный. Земляне просто затыкали носы и морщились. Ичиро усмехнулся. Один из знакомых ему зарубежных профессоров, скорее всего, подошел бы на роль парламентера для общения с этой инопланетной экспедицией. Его так и прозвали за глаза — Вонючка-Оуэнс... Интересно, как долго ребята из аналитического отдела будут расшифровывать сообщение и смогут ли расшифровать вообще? Интересно, интересно, интересно... Интересно, как там Кийоко? Надо ей обязательно рассказать про...
Ах да, внутренне спохватился Ичиро. Кийоко вне зоны доступа. Достучаться до любимого человека, оказывается, порой даже сложнее, чем до инопланетной цивилизации, живущей где-то вдали, на зеленом шарике, в гравитационной области маленького желтого карлика типа G2V.
Ичиро бросил взгляд на полку подле пульта управления. Там, по соседству с красной керамической кружкой в белый горох, коробочкой освежающих пастилок «Буресу» и высоким стаканом с карандашами стояла маленькая фигурка Хотэя; выпуклый живот божества задорно блестел.
Ичиро встряхнул головой. Отстегнув от клапана нагрудного кармана бумажный бейдж с надписью «Ояма, Ичиро. Старший научный сотрудник. Ph. D», он аккуратно положил его на полку и забрал оттуда статуэтку Хотэя. Накинув легкую уличную куртку, он, не глядя на экраны и дисплеи пульта управления, стремительно вышел из кабинета, захлопнув дверь.
Звезды подождут. До Токио примерно два с половиной часа езды, если повезет с пробками, — надо успеть до темноты. «Как-нибудь прорвусь, — лихорадочно думал Ичиро, словно школьник съезжая по полированным перилам широких лестниц института изучения глубокого космоса, — как-нибудь, как-нибудь...».
Земля ждала сегодняшнего рукопожатия от соседей по Вселенной всего каких-то сто пятьдесят лет. А Кийоко ждала его самого, Ичиро, — не звонков, не сообщений, не е-мэйлов, а его самого! — целых десять дней — ведь это гораздо, гораздо дольше. Ичиро прыгнул за руль своей серой «Мазды»; не пристёгиваясь, сунул руку в карман за ключами... и неожиданно наткнулся на лежащую там фигурку Хотэя. Крепко сжав ее, он нащупал полированную выпуклость живота божества и, не вынимая руки из кармана, тщательно потер его большим пальцем: «Я еду, Кийоко. Жди меня, слышишь? Я скоро буду».
...Стемнело. Серая «Мазда» остановилась у белого домика на северной окраине столицы, где высокие, подпирающие небо головой каменные башни уже уступили место приземистым частным кварталам, узким улочкам. В окнах домика теплился мягкий оранжевый свет.
А сверху холодно смотрели звёзды.
