865
Родился в 1950 году в Ленинграде. В 1978 году приехал на БАМ в Северобай-кальск. Работал каменщиком, лесорубом, монтером пути, охранником на ВСЖД, преподавал в ГПТУ. Печатался в местных газетах — «Молодежь Бурятии», «Гудок», «Комсомолка». Живет в Северобайкальске.
(отрывок)
*
Утром, по дороге в госпиталь, проходя мимо родной школы, — сейчас там устроили детский дом — увидела: женщины, повязанные темными платками, выносили за дверь раздетые трупики с босыми, застывшими ножками… И много раз за день, тревожный, сумеречно-серый от густо сыпавшего снега — снаряды рвались совсем рядом в госпитальном саду — все виделись ей босые, холодные ножки… А вечером в приемном покое Полина обрадовалась, увидев ждущего ее Олега. Накануне умерла соседка, всегда приветливая, еще молодая женщина, до этого все перечитывала она письма сына, воевавшего где-то на южном фронте. И не хотелось, так боязливо было идти домой…
— Здравствуйте, Полина! Принес вам часики!
— Правда? — она сейчас же надела их на руку, ей их всегда недоставало. — Спасибо большое! Вы снова пришли меня проводить?
— Если позволите… — хотел подать ей в руки газетный сверток.
Конечно, догадавшись, что в нем может быть, она не на шутку рассердилась.
— Заберите обратно! Пожалуйста! Сами-то… — не договорила, глядя на его еще больше провалившиеся щеки, тонкие, высохшие губы. —
Не побрились…
— Виноват, работаем сейчас, пока сил хватает… Подвернулась оказия доехать домой — не знаю, что сейчас с мамой… Я посчитал — четырнадцать дней маму не видел, и вас тоже…
— Ну что же вы? Идите к маме!
— Если разрешите, я провожу вас, а там добегу. Завтра будет наша машина.
По темной, с редкими прохожими улице шли, почти не разговаривая. Олег остановился, рукой оперся о фонарный столб, и не надо было объяснять почему. Полина сама последнее время часто терялась в голодном бессилии. Она придержала его, испугавшись, что он вдруг не устоит на ногах, но обошлось. Свернули в переулок к ее дому, и грудь тронуло недоброе чувство… Два дня назад еще не было в морозном воздухе этого, так знакомого с самого начала войны, запаха толовой гари, вывороченной земли. Не слыша, о чем говорит Олег, быстро пошла вперед, закрыв варежкой рот, остановилась у проволочного ограждения перед грудой битого кирпича. Угловой части дома, где была ее квартира, просто не было. Из-под грязного, истоптанного снега торчали рваные трубы, измятые, блестящие никелем спинки кроватей, дымились обломки мебели, какие-то люди тащили книжную этажерку. И все доныне пережитое: война, окопы под бомбами, где погибнуть можно было каждую минуту, ежедневно виденные в госпитале кровь и горе, обстрелы, голодные обмороки, утром труп на скамье у парадной, и это последнее, на что смотрели глаза — все разом обронилось в душу нестерпимым отчаянием перед проклятой жизнью. «Что делать? Что будет завтра?» Первой мыслью было идти обратно в госпиталь, ведь часто пересыпала там между дежурствами. После долгого молчаливого ожидания Олег крепко сжал ее руку.
— Пойдемте, Поля…
Еще не придя в себя, она послушно повернулась к нему, в нескольких шагах у тлеющего обломка что-то тускло блеснуло. Полина по кирпичам добралась туда и подняла из снега и грязи маленькую золотую рыбку. Варежкой вытерла находку и положила в сумку любимую с детства елочную игрушку. Это было все, что осталось у нее от всей прошлой жизни, от дома, от детства… В конце улицы на стенах дома в свете пожара двигались тени — там тоже своя беда. Далеко по камням мостовой ухнул снаряд, набатным колоколом на ветру ударил кусок оторванной жести…
В уцелевшем крыле здания нашли конторку управдома. Полина смотрела на закутанную в шаль женщину, с трудом узнавая в ней властную матрону, какую она видела ее в июле, уходя на окопы. Женщина поставила на остывающую буржуйку чернильницу с замерзающей ставочкой, подождала, когда оттает кончик пера, села за стол, погрев руки над коптилкой, выписала временный ордер.
— Займите пока сорок шестую, там уже никого нет и, кажется, осталась печка…
Подсветив зажигалкой, поднялись на третий этаж. Олег тяжело наваливался на перила, выжидал, набирался сил. По мрачному коридору прошли мимо настежь раскрытой коммунальной кухни, Полина с жутью отвернулась, увидев на полу окоченевшие ноги. Ко многому привыкшая за месяцы блокады, взяла под руку Олега, у двери с табличкой 46 вздрогнула от разорвавшего тишину стука метронома: из неслышно открывшейся за спиной двери с коптилкой в руке возникла женщина.
— Вы к Валевским? Не стучитесь…
Олег толкнул дверь, брякнула цепочка запора, женщина прошла вперед, в колыхнувшемся свете они увидели на полу рядом с письменным столом тепло одетую женщину, она лежала лицом вниз, будто пытаясь подняться. На кровати недвижно лежала еще одна женщина, закрытая одеялом до самого лица и открытые глаза ее, казалось, смотрели прямо на них.
— Врач написала акт, девочки санитарки сегодня до нашего этажа не дошли… Я вас знаю: вы дочка Нины Ивановны? — женщина посмотрела на ордер. — Да… да… Мне до сих пор страшно. Дом наш закачался, как пароход, кажется, куда-то поплыл…
Полина кивала в ответ и тихо тянула Олега обратно. Женщина вышла за ними в коридор.
— Если негде ночевать, останьтесь у меня… У нас есть дрова, кипяток…
— Спасибо, — отказалась Полина, решив сейчас же идти обратно в госпиталь.
— Девочки обещали, что завтра утром придут… — качался за спиной свет коптилки.
Олег с трудом уговорил Полину переночевать у них дома.
— Вы думаете, я отпущу вас в ваш госпиталь? — горячо заговорил он на улице. — Места всем хватит, и мама будет очень рада. В прошлый вечер мы много говорили о вас… Обещаю отогреть и накормить…
Представив обратный путь, Полина согласилась, просто пожалела Олега —
он бы обязательно пошел с ней. К ее удивлению, дом, даже квартира, ей оказались знакомы. На столе догорала коптилка, в закутанной с ног до головы старушке она узнала ту милую интеллигентную женщину, не знавшую когда-то, куда посадить стеснительных девочек, и, конечно, сразу признала в Олеге давнего взрослого мальчишку с футбольным мячом в руках…
Увидев сына, мать с трудом собрала силы, поднялась с кровати.
— Мне бы только тебя повидать… — они обнялись, и, устав так стоять, мать опять села на кровать.
Полина продолжала светить зажигалкой, пока Олег заправлял коптилку из школьной чернильницы, успела оглядеть комнату — круглый стол у окна, рядом буржуйка, каких в Ленинграде несчитано, горка под стеклом с аккуратно выставленной посудой, платяной шкаф, небольшая прихожая, закрытая дверь в еще одну комнату, куда Олег вышел, взяв у печки маленький топорик, что-то ломал там, корежил, скоро вернулся с охапкой паркетных плашек. Разжег печь, поставил на нее бидон с остатками замерзшей воды, погрел руки у открытой дверцы и, встав у стола, выложил из-за пазухи газетный сверток. Достал корочку хлеба, подал матери, другую передал Полине.
— Спасибо, сынок!.. Даша последний раз ходила на Неву, — кивнула мать на бидон с водой. — Снова ушла к сестре.
Полина вспомнила и Дашу, и что звать мать Олега — Зинаида Васильевна, но почему-то промолчала, смотрела, как Олег разбирает на столе кулечки и свертки, понятно было — сын по крохам копил это бесценное добро, всякий раз выкраивая от своего пайка, зная, что на иждивенческие карточки выжить было почти невозможно. В печке загорелось весело и шумно, Олег устало уселся на стопку книг перед открытой дверцей. Не раздеваясь, Полина вылила воду в кастрюльку, поставила на печь.
— Что будет дальше, Олешка? — спросила мать.
Сын не ответил, спал, положив голову на колени. Полина сняла шапку, занялась кулечками. В большом были обломки черных сухарей, в другом золотой россыпью засветилась горстка пшена. Зинаида Васильевна поднялась с кровати, заглянула в кулек, улыбнулась, достала зернышко, любовно осмотрела его со всех сторон.
— Господи, как немного нужно человеку для счастья! — глядя внимательно на девушку, проговорила она, тронула сухими холодными пальцами ее щеку. — У вас, девочка, еще осталась красота, молодость… Олегу плохо, я вижу… Какое богатство! — Зинаида Васильевна развернула еще кулечек, обмакнула в него палец и по-детски радостно улыбнулась. — Это крахмал, девочка! Да, крахмал! — от ее дыхания воспрял огонек коптилки, разметав тени на стене. — Меня всегда раздражали запахи кухни на лестнице, а сейчас — это жизнь!..
Полина, стараясь тише, чтобы не разбудить Олега, помешала в кастрюльке, хотела ответить, посмотрела на женщину, и ее поразил ее взгляд провалившихся глаз, совершенно отрешенный от сказанных ею слов. Это был недобрый знак, Полина это уже хорошо знала.
— Деточка, положите туда, пожалуйста, всего помаленьку, и у нас получится прекрасный суп «ритатуйчик»!..
За ужином говорили мало. Мать сказала, Зиновий Карлович, участковый доктор, хлопочет в райсовете, чтобы положить ее в стационар, но туда большая очередь.
— Если не дождусь эвакуации, то, наверно, умру… — сказала до обыденного просто. — Вчера весь день проходила, что получила по карточкам — все до крошечки съела на ходу, а то бы не дошла… Плохо, совсем плохо без Даши… Что с нами будет, Олег?
— Не знаю, мама… Что будет — то будет! — неожиданная твердость появилась у него в голосе. — Наши взяли Тихвин, тянут железную дорогу. Нужно еще потерпеть, мама! Я просил нашего парторга за тебя, записал в очередь… Он сам еле стоял на ногах. В столовой я видел, как он прятал хлеб в карман. Дома жена и двое ребят иждивенцы, и в списках на эвакуацию от завода они не первые… Начальник цеха силой положил его в стационар при нашем медпункте. Ночью снаряд попал прямо в хозкорпус, Павла Ивановича вытащили еще живого, а он рукой все держится за карман — сухарики у него там… Но все не так плохо, мама. В Смольном готовится массовая эвакуация… Сегодня с Полей шли по городу… Ленинграду тоже тяжело — обстрелы, налеты, сугробы, куда ни глянь — пожары, завалы… В продуктовых очереди… Жутко, мама! Ты все видишь сама… В подворотнях голодная шпана караулит, люди умирают на ходу, а я все время думаю о тебе… — Олег допил кипяток из большой фарфоровой чашки, придерживаясь за стол, поднялся, долго привязывал к санкам бидон, молча сунул топорик под брючный ремень.
Громко запротестовал, когда Полина собралась идти с ним.
— И не думай! — приказала она, вдруг перейдя на ты…
По замерзшему ночному городу, через арки и дворы вышли на мостовую проспекта. Катить санки по укатанному снегу было легче. Небо разрезали лучи прожекторов, белели плакаты на стенах домов. С саночками, бидончиками, чайниками их обгоняли, шли навстречу люди, не сумевшие добыть воду днем. За Охтой, на Пороховых и дальше дыбились багровые клубы дыма, и, будто вопиющие к небу, возделись к облакам заводские трубы. Неслышно далеко разорвался фугас, сполохом огня выдавая стерегущие небо аэростаты.
На обледенелом спуске к Неве Олег поскользнулся, гремя санками и бидоном, скатился вниз. Сбил с ног женщину в белом пуховом платке, и теперь она сидела на затоптанном снегу, молча смотрела на далеко откинутый бидончик, с каким бабушка когда-то посылала Полину за утренним молоком.
— Простите меня… Подождите, пожалуйста, я сейчас.
В длинной, как окоп, проруби темно блестела вода, и черные тени черпали ее ковшиками, кружками, чайными чашками. По льду низко мела поземка, насквозь продувая пальто. Полина, склонившись над прорубью, зачерпнула воды в чужой бидончик. Вдвоем с Олегом они подтянули санки к спуску, она все оглядывалась в темноту, искала женщину, с ужасом вдруг разглядела внизу, у гранитного выступа, занесенного снегом человека, и видно было, что лежит он здесь давно.
— Дяденька, дяденька, я здесь! — услышали они детский голос с высоты каменного парапета, где Полина рассмотрела белый платок.
По обледенелым ступеням подняться оказалось сложнее, чем спуститься. Оставив Полине санки, Олег, много раз останавливаясь передохнуть, топориком скалывал лед и медленно поднимался наверх. Наконец, одолев Голгофу, сел верхом на бидон, равнодушно глядя на уходящую от них девочку. Идти короткой дорогой с гружеными санкам было труднее, устало шагая в ногу, возвращались по укатанному проспекту. Остановились отдохнуть у забитого щитами магазина одежды, и за наметом сугроба Полина снова увидела белый пуховый платок. Сердце сжалось, на секунду подумалось самое плохое, но девочка, узнав знакомых, поднялась из укрытия:
— Вы за меня не бойтесь… Мне не страшно, я просто устала, отдохнула и теперь пойду дальше. Здесь совсем близко — на Мытницкой.
Совестно было оставить девочку одну, не сговариваясь, решили проводить ее домой. Полине даже и сейчас, рядом с Олегом, было жутко заходить в черные подворотни, глубокими тропами пересекать колодцы дворов без единого огонька, пугаясь каждого голоса. Часто отдыхали. Наконец девочка показала расчищенную от снега дорожку к парадной. Их встретил низенький человек в солдатской ушанке и рабочей телогрейке, Полине даже показалось, что он что-то напевал.
— Это наш дворник дядя Карим… — радостно сказала девочка. — Он всегда меня ждет, когда я ухожу.
— Вот, Лидия, я просил вашего бога, чтобы ты скоро пришла, и ты пришла… Мама ее совсем плохой стал… Совсем плохой… — пожаловался дворник. — Немножко дровишки ей таскал, буржуйка топил…
Девочка устало присела на край скамьи, не слушая дворника.
— Она тоже плохой… Как мамку спасать будешь? Мамка сам ни кушал, ему давала… Ни надо спать, надо топтайся, туда-сюда ходи — силы бери… ты уже большой девичка. Война кончится — жениться будем… — будто не замечая чужих людей рядом, наставлял и радовался дворник. — Руслан сказал: смотри, папа, какой красивый невеста Лидия. Письмо писал, тебя спрашивал. Сказал, помогай Лидии, маме ее помогай. Вот люди добрый тоже помогали, —
поклонился Олегу и Полине дворник Карим, забрал у девочки бидончик. — Спасибо вам, хороший люди! Мамка ее совсем плохой…
Почти наощупь, по глубоко натоптанным тропам, завязая в снегу, с долгими отдыхами выбрались к дому. У самой калитки во двор Полина устало выронила лямки, не чувствуя ног, опустилась в сугроб. Осталось пройти считанные метры, но не могла, привалясь к решетке ограды, закрыла глаза, и Олег, будто долго этого ждал, бухнулся рядом.
В звездной темени, среди безмолвных камней города, рядом с домом, казалось, люди заснули в блаженном покое. Олег зашевелился, порылся за пазухой и подал Полине колючую корочку. Сухарик хрустнул, переломился, и она замерла, испугавшись: вдруг он быстро растает, исчезнет или она неосторожно проглотит его, так драгоценен был его вкус, в нем было сейчас все счастье и смысл жизни. Легонько потянула из него сладость, как выманивают ее из леденца дети, с блаженством поджидая, когда она совсем растворится в ней, живительным соком перетечет в кровь. Близко на проспекте рванул снаряд, ему отозвался тонкий чугун ограды, с опасным безразличием она не торопилась подниматься, желая продлить эту нечаянную радость…
Ее разбудил Олег, она испуганно вздрогнула, варежкой потерла глаза, чувствуя, как дико замерзла, пожалела, что неосторожно проглотила все еще не растаявший сладкий комочек. Вспомнив дедушку Карима, подбадривая себя и Олега, проговорила:
— Надо топтайся! Туда-сюда ходи!.. — еще много раз повторит она в оставшейся жизни немудреное наставление, и вправду дававшее какую-то тайную силу.
После бессонной ночи в госпитале, тяжелого дня, похода на Неву, девушка безропотно легла под одно одеяло с Зинаидой Васильевной, не помня уже, когда в последний раз спала так долго и безмятежно.
