1307
* «Изобразительное искусство Урала, Сибири и Дальнего Востока». №1, 2020 г.
На фото: Супонина Надежда. Ангелочек.
Знаменитая сцена в блокбастере «Люди в черном» (режиссер Барри Зонненфельд, 1997), где на виртуальном тренажере персонаж Уилла Смита безошибочно разоблачает средоточие зла в образе маленькой девочки, демонстрирует уникальность секретного агента. Он, возможно, единственный свободен от стереотипов в мире, накрытом волной каваии из Японии. Считается, что вначале 1990-х годов эту волну спровоцировала Девочка-Луна Сейлор-мун (автор манга Наоко Такэути, р. 1967). Власть стереотипов зиждется на неосознаваемой ограниченности восприятия — то, что кажется хорошо известным, не рассматривается внимательно. В современном искусстве Бурятии в такой ситуации оказались произведения целого поколения молодых художников. Милые детские образы их творчества расценивают как дань моде.
Явление каваии на родине в Японии — больше, чем мода, оно связано с ключевыми категориями японской эстетики, в первую очередь, с чем-то малым и вызывающим тоску и ностальгию. Каваии означает:
…что-то маленькое. Что-то, к чему непонятным образом привязываешься. Что-то хрупкое, непрочное, что-то, что легко может сломаться, если не обращаться с ним бережно и т. д. [4, с. 43].
Этимология слова связана со значениями «блестяще выглядеть», «стать привлекательнее», «краснеть от возбуждения»; «жалко выглядеть, вызывать жалость, сострадание», «милый, миловидный, детский». В соответствии со словарем 1603 года, выпущенным Иезуитским обществом, каваии означает «сочувствие, сострадание»; «вещь или человек, вызывающие чувство жалости»; «испытывать чувство сострадания» [4, с. 51]. По мнению Инухико Емота, область его выражения находится между прекрасным и гротескным [4].
«Внутреннее» и «внешнее», то есть границу между внутренней и внешней сторонами японского общества различить все трудней, и многие связанные с ними вещи и понятия выходят за собственные пределы и рамки, изменяются, множатся. Культура каваии <…> с момента возникновения в 1990-е годы испытала на себе неоднократные этапы гибридизации. Манга, анимэ, компьютерные игры, джей-поп — все эти жанры японской поп-культуры просочились за рубеж, и распространение их продолжается без остановки. Надо ли говорить, что в основе данного явления находится все та же эстетика каваии [4, с. 174].
Перечислить все, относящееся к каваии невозможно. Согласно одному из мнений:
…японское каваии всего-навсего пробудило то каваии, которое заложено во всех прочих мировых культурах. Ни в одном языке Европы, Америки или стран Восточной Азии нет прилагательного, точно соответствующего каваии, но повсюду встречаются миниатюрные сувениры. Стремление материализовать чувство ностальгии к детской поре жизни является универсальным для человеческой психологии. Японская промышленность каваии пробудила этот импульс, она всего лишь совпала с желаниями потребителей [4, с. 185.]
Совпала с таким всемирным явлением как буржуазная слащавость, с буржуазно-элегическим чувством (Барт). Для него «детство может быть источником только чарующе-изысканного, ребенок не бывает пошлым и вульгарным, то есть для детства здесь опять-таки придумывают особую идеальную природу, дарованную ему небесами помимо всякого социального детерминизма» [1, с. 228].
Понятие каваии включает в себя целый комплекс социокультурных предпочтений, сформировавшихся на пересечении ценностей традиционной японской культуры и глобализации. Понятно, что аналогичного слова в других языках нет.
В монгольском и бурятском языках близким по смыслу к каваии является слово хөөрхэн:
- 1) возбуждающий жалость, достойный сожаления, 2) милый, славный, прелестный, хорошенький. II. Бедняга. [3]
В современной Монголии возглас хөөрхэн! используется повсеместно. В Бурятии это слово — одно из множества. Например, в похожих ситуациях могут воскликнуть: «Ай баарhaмни! — Ах, бедняжка ты моя!».
Богатая лексика бурятского языка, характеризующая разные оттенки значений слов «красивый», «милый», «хороший», «маленький», «ребенок», дополняется уменьшительными суффиксами и фразеологизмами. Трудности перевода, например, на русский язык, имеют не только когнитивный характер, но и эмоциональный модус. В бурятском языке форма слова с уменьшительным суффиксом может употребляться чаще, чем основа, например, слово жэжэхэн — уменьшительное от жэжэ. Жэжэ — «маленький, крошечный» [3], соответственно жэжэхэн — еще меньше, лексической единицы в русском языке нет.
Также распространены устойчивые фразеологизмы (двухосновные сложные слова) из близких по значению слов, например, hайхан — «прелестный», гоё — «нарядный, красивый, чудесный, великолепный, прекрасный», соединяются в гоё hайхан. Такие фразеологизмы могут быть переведены на русский язык как «миленький — премиленький», «хорошенький — прехорошенький», с появлением оттенка сюсюканья, которого нет у бурятских выражений.
Смысл «миленький» с негативным оттенком имеет своих носителей, например, слово зохидхон — уменьшительное от зохид — «подходящий, красивый». В тоже время говорят зохид hайхан — перевод «прекрасный» не передает оттенка смысла. Значение «ребенок» имеет несколько лексем: нарай — «ребенок», үхибүүн — «ребенок», нарай үхибүүн — «младенец», «ребенок — ребенок». Бамбагар үхибүүн — «пухлый ребенок», «пухленький». Бишыхан — «маленький». [3] В устойчивых словосочетаниях к ним и неназванным добавляются слова «светленький», «чистый» и много других, которые усиливают умилительность. Например, уярха — «1) растаять; 2) делаться мягким, размягчаться; 3) перен. растрогаться, умилиться». Это только небольшая часть лексики бурятского словаря эмоций. Замечательные образцы представлены в опубликованной в 2007 году пьесе для детей Михаила Батоина (1936–2017) «Тэнгэриин үүдэн» («Небесные врата») [2].
Бурятский язык отражает значение и ценность детей в традиционной культуре. В повседневном быту маленьких детей оберегали от случайных опасностей, всего нечистого, в том числе и от вредного воздействия сверхъестественных сил. Особенной заботой были окружены девочки, которых до периода полового созревания одевали как мальчиков, а с его наступлением дополняли одежду апотропеями. Тема девочек была табуирована именно для визуальных знаков, в поговорках же она присутствовала:
Басаган үриин гар зөөлэн,
Бадма сэсэгэй намаа зөөлэн —
Руки дочери нежны,
словно листья лотоса.
Несмотря на историческую культурную близость Бурятии и Монголии к Китаю, отношение к изображению детей в этих страна было разным. Детские образы в культуре Китая известны с древности как часть благопожелательной символики вообще, и как мифологические персонажи — золотой мальчик и нефритовая девочка в частности. В благопожелательных новогодних картинках, китайском лубке няньхуа изображаются всегда мальчики, только в паре с золотым мальчиком появляется нефритовая девочка, но их изображения практически не отличаются.
В культуре сопредельной Монголии визуальные образы детей как самостоятельная тема впервые появились в 1966 году на марках «Монгол шуудан» — серия «День детей 1.VI.1966». В изображениях детей ясно читалась задача вызвать умиление. Образы детей декоративно стилизованы: большие головы, румяные щечки, маленькие ручки и ножки. Мальчики изображены в национальных монгольских костюмах. Художники столкнулись с проблемой, как изобразить маленьких девочек в традиционной одежде, ведь в ней они не отличались внешним видом от мальчиков. В результате на одной марке изображена девочка в эвенкийском костюме, на другой — в европейской одежде. С 1974 года на монгольских марках появляются изображения девочек в преображенных костюмах замужних женщин непривычных ярких расцветок.
В культуре Бурятии советского периода печальный ностальгически окрашенный образ маленького ребенка был популярен благодаря Лхасарану Линховоину (1924–1980), великий бурятский оперный певец с 1950-х годов исполнял на сцене Бурятского театра оперы и балета старинную народную песню «Белый верблюжонок — сирота», любимую им с детства. И сейчас эта песня есть в репертуаре многих популярных бурятских певцов. Но визуальной параллели этому образу в изобразительном искусстве Бурятии советского периода не было, даже когда в 1970-е годы тема детства появилась в творчестве бурятских художников. [6] Умиление всегда вызывали детские танцевальные ансамбли, особенно прославился «Булжамуур» (с 1984). С 1997 года выступают «гуттаперчевые девочки» — гимнастки бурятского цирка.
Резкий перелом в художественной жизни Бурятии произошел в начале XXI века. Он был ознаменован сенсационным взлетом Даши Намдакова (р. 1967). К рассматриваемой теме имеет отношение судьба скульптуры Даши Намдакова «Богатая невеста». Она была установлена в Усть-Орде в 2003 году крайне неудачно — на фоне «убогого» вида административного здания в окружении бедной в любое время года растительности. Сам же образ капризной нарядной принцессы на изысканном скакуне предполагает вокруг себя цветущий сад с золотыми яблоками. Это трагическое несовпадение и вызывает «сожаление»: каваии! — «хорошенькая, бедненькая!», ай баарhaмни! — «ах, бедняжка!».
Я убеждена, что жизнь произведения после мастерской является частью произведения, как и предварительный замысел, эскизы. Образ получает завершение в реальности. Сказочность, кукольность персонажа в тепличной обстановке галереи была бы слащавой, в реальном пространстве маленького городка ее образ становится пронзительным, беззащитным, хрупким до физического ощущения боли и холода. Даши как автор с собственной художественной программой глубже, чем каваии. Для Бурятии его творчество, как, впрочем, творчество Аллы Цыбиковой и других великих бурятских художников, очерчивает рубежи, в которых развивается бурятское искусство.
В предшествующий, так называемый «героический», период 1990-х годов в возрождении бурятской бронзовой пластики, когда начали творческий путь Даши Намдаков, Гэсэр Зодбоев (1963–2007), Дмитрий Будажабэ (р. 1965), преобладали образы борцов, воинов, шаманов, Чингисхана и др., подчеркивалась мужественность, героизм [5].
С 2000 года тема ностальгии по детству появилась в творчестве живописцев, например, картины Жамсо Раднаева (р. 1958) «Подарок» (2002, холст, масло, 72х78), «В степи» (2003–2017, холст, масло, 55х48).
С 2004 года Гэсэр Зодбоев стал сотрудничать с мастерской «Байкалмет». Здесь им были созданы скульптуры «Первая молитва» (2004, бронза, литье), «Мальчик-лягушонок» (2005, бронза, литье), первый образ девочки в его творчестве — «Снежок» (2005, бронза, литье).
Все перечисленное только предварило поток детских образов, вызывающих нежность и жалость одновременно.
Знаменательным в представлении образа ребенка в современной бурятской культуре стал фильм «Улыбка Будды» (2008, режиссер Баир Дышенов, «Хрустальный медведь», Берлин, 2009; в роли Гомбо — Лхасаран Тангатов). В 2008 году начался творческий путь слепого ребенка — музыканта Лудупа Очирова (р. 2002).С 2008 года в издательстве школьной и детской литературы «Бэлиг» начала работать Сэсэг Дугарова (р. 1977), художница школы (традиции) буряад зураг.
В том же году появились первые работы Надежды Супониной (р. 1985), которая начала работать в мастерской «Байкалмет» с 2006 года. Уже в первых ученических работах проявилась ее способность вдохнуть нежность, «милоту» в маленький кусочек глины или пластилина. Сама Надежда не знает всех тонкостей бурятского языка, но находится в бурятской языковой и культурной среде, все работы создаются и проходят проверку в этой среде, находят поддержку в творчестве других мастеров, в первую очередь Юрия Цырендашиева (р. 1985) и Петра Гармаева (р. 1983). Творчески близки к ним работы Павла Михайлова (р. 1985).
Одна из работ Петра Гармаева так и называется «Бишыхан» — «Маленький». В соответствии с принципом приоритета самоназвания мы можем назвать новое явление бурятской культуры бишыхан.
Обрести общественное одобрение, преодолеть, снять табу, закрепиться в общественном сознании визуальные образы бишыхан смогли благодаря массовым видам искусства — кино и популярной музыке (фильм «Улыбка Будды» и творчество Лудупа Очирова), когда образы нежного детства перешли в сферу общественного, публичного.
В тоже время нельзя исключать, что что-то нежное, скрытое в сердцевине бурятской культуры проявилось благодаря распространению глобальной культуры каваии, откликнулось на каваии. Это настолько сильно, что оказалось, буряты в большинстве готовы оставить привычное место, чтобы переехать за ребенком ближе к школе, в другое село, другой город, другую страну. Нередки ситуации, когда за ним переезжают не только родители, но и старшее поколение. Одним из факторов, изменивших социально-экономическую ситуацию в республике, стало стремление родителей оградить от опасности ребенка — единственную драгоценность в семье из-за падения рождаемости.
Индустрия и глобальная субкультура каваии охватывают предметный мир и мир отношений. В Бурятии, конечно, присутствует эта продукция, но рассмотренные образы не относятся к ней.
Визуальные черты «кавайных» персонажей — огромные глаза, асексуальность при выраженных вторичных половых признаках, преобладание ориентации на вкус девочек, инфантильность [4], к которым Р. Барт добавил бы буржуазную выхолощенность [1], присутствуют, но не доминируют в бишыхан. В отличие от анимэ и манга в образах бишыхан глаза приуменьшены. У Надежды Супониной за основу взяты образы младенцев — маленькие глазки, носик, ротик на фоне круглых щек. Количественно преобладают образы мальчиков. Основные эмоции у бурятских бишыхан, во-первых, удивление — когда дети сами чему-то удивляются — умиляются (Гэсэр Зодбоев, «Снежок»; Петр Гармаев, «Счастье»); во-вторых, проявление детского импульсивного желания (Сэсэг Дугарова, «Буузы»).
Японская культура каваии погружена в повседневную культуру современной молодежи. В изобразительном искусстве Бурятии присутствуют два измерения детства — свое и мифологизированное (общее). Бурятские бишыхан чаще касаются мифологических тем — ангелочки, костюмированные персонажи, и мифологизированного детства — сны, полеты, друзья.
Кроме того, бурятские бишыхан связаны с этнографической темой: дети — кочевники, степняки, борцы, изображены в повседневной национальной одежде, без украшений. Образы бишыхан, также как и японские каваии, служат распространению национальной культуры.
За короткое время образы бишыхан стали настолько узнаваемы, что в персонаже без лица Павла Михайлова мы легко представляем именно своего ребенка, а не японского.
Обращаясь к истории каваии, Инухоко Емота рассматривает, как темы и образы классического японского искусства были перенесены в глобальную массовую культуру [4]. В Бурятии мы сейчас наблюдаем, как образы традиционной культуры переплавляются в искусство на фоне доминирования массовой культуры. Происходит восстановление связи искусства с народными корнями, характерной для лучших произведений бурятского искусства советского времени. Искусство Бурятии не светит отраженным светом, а является центром или полюсом, имеющим свой источник, генерирующий свет. Укорененность явления бишыхан в традиционной бурятской культуре не отменяет того, что покоряющая сила детских образов в творчестве современных бурятских художников — в искреннем отношении и подлинной нежности.
Литература:
- Барт, Ролан. Мифологии / Пер. с фр., вступ. ст. и коммент. С. Зенкина. — Москва: Академический проект, 2008. — 351 с.
- БатоинМихаил. Тэнгэриинүүдэн: на бурятском языке. — Улан-Удэ: Республиканская типография, 2007. — 192 с.
- Бурятско-русский словарь / Сост. Константин Михайлович Черемисов. — Москва: Советская энциклопедия, 1973. — 804 с.
- Ёмота, И. Теория каваии / ИнухикоЁмота; пер. с яп., вступ. ст. А. Беляева. — Москва: Новое литературное обозрение, 2018. — 216 с.
- Николаева Л.Ю. Новый бронзовый век // Актуальные проблемы социально-экономического развития Российской Федерации: бренд региона: материалы Всероссийской научно-практической конференции. — Улан-Удэ: ВСГУТУ, 2008. — С. 183-190.
- Николаева Л.Ю. Феноменология неклассического искусства (на примере образов детей в современном искусстве Бурятии) // Культурное пространство России и Монголии: опыт и перспективы сотрудничества в трансграничных регионах: материалы VIII международной научно-практической конференции. — Улан-Удэ: ВСГИК, 2019. — С. 110-127.
