484
(отрывок)
Цыбиков тихонько брёл по берегу реки. Встречь ему дул студёный ветер. Нешибко сияло по-осеннему охолодавшее солнце. Уж год прошёл с того дня, когда профессор со своими людьми оказался в святом городе, а он вроде бы и не заметил этого. С утра до ночи пропадая в хранилищах, он прочитал множество книг и рукописей, был вхож в те тайные комнаты, куда не было доступа порой и людям, уже свыкшимся с тем высоким положением, которое они занимали средь учёных мужей. Невесть как Гомбожаб оказался среди избранных, кто иной раз брал в руки редчайшие книги. А то и рукописи, от одного вида которых его бросало в дрожь. Но то и ладно, что он оказался духовно стоек и умел, хотя и не сразу, преодолеть растерянность. К тому ж ему повезло. Полгода назад он встретил одного из главных оберегателей книжных сокровищ Лхасы и заинтересовал его, надо быть, способностью проникать в самые тайные схроны святых книг. То ещё, надо быть, удивило хранителя, что был пришелец молод и, казалось бы, ему теперь не о древних рукописях думать, а о ближней жизни, предаваясь ей душою. Старец даже попытался понять, отчего бы так-то, а может, молодой человек не в себе?.. Но погодя и сам засмущался того, о чём подумал, и привёл молодого человека в книжные схроны и долго говорил с ним. И получил истинное удовольствие от этого, вдруг понял, что худо сторониться людей, как если бы опасаясь чего-то. А чего опасаться-то хотя бы вот от этого молодого человека, пришедшего из далёкой северной страны, как он сам сказывал, за знаньем. И он хотел бы ступить на тропу поиска истины. А может, уже и ступил, уж больно объёмно то знанье, которое он держит при себе.
— А знаешь, — сказал старец. — Я уж не помню то время, когда был молод, иной раз кажется, что его и вовсе не было, а было только продвижение к истине. И всё. Но и теперь я не сказал бы, что обрёл её. Иной раз думаю, сколь ни пытайся приблизиться к ней, всё без толку. Но может, это и хорошо. Истинно не то, что маячит вдалеке дивно красочное и приятное глазу, а то, что живёт рядом с тобой, порой грубовато чёрное и внешне скучное, а только вдруг да и откроется в увиденном чудное что-то, как если бы ко благу склоняющее. Вот и нынче при встрече с тобою что-то во мне произошло, отчего я вдруг засмущался самого себя. А чего смущаться? Иль я хоть единожды отступил от своих правил, что приобрёл за многие годы жизни на земле?.. Да нет, такого ни разу не было. И не могло быть.
Маленький, седоголовый, с круглыми жёлтыми глазами старец замолчал, а потом, принеся пару древних книг из тайного схрона, ушёл, оставив Гомбожаба одного. Но тот очень скоро запамятовал про это, взял в руки святую книгу и уж не мог оторваться от неё. А старец пришёл только на другой день, кивнул Цыбикову, как старому знакомому, и ушёл в один из схронов.
С этого дня Гомбожаб стал каждый день приходить в хранилище и брал в руки всё новые и новые книги, а их было тут не счесть сколько. То и радовало, но и смущало, вдруг да и мнилось Гомбожабу, что не хватит времени ему, чтобы прочесть их все. Отчего он так думал, трудно сказать, отчего?.. Но то и ладно, что жила в нём такая опаска, она и позволяла подолгу не отрываться от книг, понимая про них всё, а пуще того, что они не иначе как друзья его. Вот только подзадержались где-то, и лишь теперь раскрылись перед ним во всей своей благо дарующей распахнутости и открытости небесному миру.
Гомбожаб бродил по берегу реки и на душе у него было спокойно и ни к чему не влекуще, разве что к ещё пущей умиротворённости чувств, которые нет-нет да и сказывали что-либо чудное. Вот и теперь, окрепнув, они сказали про то, что горную реку эту, на правом берегу которой был ставлен город, первожители здешних мест нарекли Счастливой. Гомбожаб полагал, это потому так и назвали реку пришедшие в Тибет в середине седьмого века, что тут их, гонимых, никто не угнетал, не обламывал в душевной их крепи, почему и собрали тут для себя кирпичные дома двух, а нередко и трехэтажные и стали жить в них, никем не унижаемые, свободные от сердечного угнетения, отчего и почувствовали себя как если бы обретшими счастье, не зря ж и реку назвали чудно вроде бы, а как подумаешь хорошенько, то и согласишься с теми, первыми, что пришли в эти места, находящиеся на вершине мира.
Забавно, что Гомбожаб теперь думал о чём-то ещё, кроме того, что вычитал в старинных книгах. И был слегка удивлён, как если бы нашёл себя ещё в чём-то, кроме старинных книг, которые и брать-то в руки иной раз было боязно, а вдруг да рассыплются, и старец, книгочей и оберегатель рукописей обидится и велит не пускать его больше в хранилища. Но да такого никогда не будет, трудно сыскать человека, кто с большим с душевным трепетом, чем Цыбиков, относился бы к творениям мыслителей древности.
Старец раз в месяц ходил на гору в центре города, где стоял дворец Далай-ламы и приносил хозяину всё новые и новые сочинения древних авторов. Однажды он рассказал Далай-ламе о молодом человеке, пришедшем из бурятских степей. Далай-лама заинтересовался молодым человеком и попросил старца привести его к нему. И тот исполнил его просьбу.
Далай-лама говорил с Гомбожабом Цыбиковым и, кажется, был доволен им, а пуще того — теми знаньями, что тот получил из древних книг, и сказал, что святость Будды не в том, что он, будучи первым на тропе поиска истины, не хотел бы, чтобы он оставался один такой, но чтоб рядом с ним были сотни и тысячи ищущих на земных просторах благой истины, а в душе высшей радости, оттого что постиг нечто тайное, радующее не только его. Придёт время, и он покинет Лхасу и вернётся в агинские степи и поделится с родным племенем теми знаньями, что приобрёл, и возвысит людские души и поведёт их тропой истины в дальние дали, и на каждой версте к нему будут присоединяться люди. Он был уверен в этом и раньше и уверился теперь, когда прикоснулся к тайному тайных — к человеческому знанию, отпущенному людям Всевеликим Буддою и теми, кто последовал за ним и сделался подобен ему, лучезарному, много сильнее прежнего. Вот и теперь он ходил по правому берегу горной реки, на котором стоял город, и радовался, что достиг-таки того, чего желал. Наверное, потому и достиг, что и самое большое его желание было не смурно и не отодвигало от привычной жизни, а как бы являлось его продолжением. Быть ли ему долгим иль уже на ближней версте его обломает и он станет тем, кем и был прежде, способным малым, но и только-то, и не всяк даже рядом с ним идущий способен был разглядеть его.
