769
Родилась во Владивостоке в 1991 году. Училась в ДВГУ (ныне ДВФУ) на факультете русской филологии. Окончила Академию русского балета в Петербурге по специальности «Искусства и гуманитарные науки», магистратуру ВШЭ по специальности «Литературное мастерство». Работала в Мариинском театре в Петербурге и Владивостоке, преподавала русский язык в Лаосе и Китае. Автор сборника стихов и переводов «Sea_smoke».
Она родилась на Севере. Не самый гористый район, признаться честно, и все же подходящий для выращивания кофе. Однажды кто-то из французских колонистов подарил дедушке несколько саженцев. Именно так начиналась кофейная глава в истории их семьи. Хань всегда улыбалась, когда думала о кофе.
Смогла бы она повторить все сейчас? Ее память хранит каждый ритуал, который дедушка проделывал из года в год, превращая рубиновые плоды в черный напиток. Целое детство наблюдала она, как кусты меняются: зеленые листья — белые цветы с продолговатыми лепесточками — крепкие зеленые ягоды, которые алеют день ото дня. Она измеряла свой рост относительно этих деревьев: когда-то ягодки были видны, только если задрать голову, потом дотягиваться до них стало легче, однажды они наконец-то поравнялись. В тот день, когда она осознала, что стала выше них, ее детство закончилось.
Полить, подвязать непокорные ветки, собрать созревшие ягодки. Она всегда была рада помочь. А когда кофе наконец-то обжаривали и мололи, этот волшебный запах стоял на всю деревню: горы, домики, узкие улочки, рисовые чеки, дети, что бегают босиком и громко смеются… Запах кофе всегда волнует ее сердце. Ему будто бы неизменно удается задеть в душе какую-то струну, к которой ни у кого другого нет доступа.
— Официант!
Девушка в бледно-желтой униформе (аккурат под цвет стен) безмятежно дремала на своем рабочем месте. В это дождливое субботнее утро работать совсем не хотелось. Впрочем, как и всегда. Услышав настойчивый призыв, официантка чуть вздрогнула, открыла глаза, расправила плечи и направилась к нужному столику, вежливо протягивая меню.
— Смесь мокки и робусты, крепко, воду и лед отдельно, пожалуйста.
Хрупкая девушка в черной футболке озвучила свой заказ четко и неспешно, едва заглянув в меню. «Да кто-то у нас тут гурман», — ехидно подумала про себя официантка, сохраняя невозмутимо-рабочее выражение лица. Наскоро прикинув, что это на два стакана больше работы, чем обычно, заспанная официантка отправляется вниз. Как ящерка, она спускается на первый этаж кафе по плохо освещенным ступенькам.
А из окна второго этажа видна почти вся улица, необыкновенно спокойная по сайгонским меркам. Перед светлым зданием напротив прямо на перекрестке высится дерево с острыми листьями. «И отчего они пожелтели так быстро? Ведь только середина лета. Каждый май, когда закачивается учебный год, эти же деревья сплошь усыпаны алыми цветами. По горстке конфетти на каждой ветке. Phượng. Дерево-феникс всегда цвело в бабушкин день рождения…» — задумывается Хань в ожидании кофе.
Но в этот момент на углу улицы происходит внезапная сцена.
Несколько секунд назад у обочины остановился мотоцикл. Водитель — упитанный мототаксист в фирменной зеленой футболке чуть опустил голову и ждет. Полная дама в овальных очках сидит позади него, неуклюже встает и расстегивает дешевенький шлем с мультяшным медвежонком. (Отсутствие шлема — прекрасный повод выписать штраф). Встав, отряхнувшись, перевесив все свои сумки на одну руку, дама тянется к кошельку на молнии, достает из него пару салатовых купюр и протягивает водителю. Его оскорбленно-недовольное лицо и губы, едко раскрывающиеся в крике, ясно дают понять, что он получил намного меньше, чем рассчитывал. Дама не остается в долгу и начинает не менее широко открывать рот, выпуская крик. Прохожие замедляют шаг и с любопытством поглядывают на место действия… Ясно понимая, что одним криком тут не отделаться, водитель подключает активную жестикуляцию. Дама же чувствует себя вполне уверенно и лишь немного повышает громкость. Тяжелые сумки, которые она держит в левой руке, сковывают движения. Да и без них ее лицо, хоть и тронуто гримасой гнева, остается спокойным и уверенным в своей правоте. А вот водитель ведет себя нервозно: кричит, судорожно вертит головой по сторонам… «Пытается ее обмануть? Или все-таки он здесь — пострадавшая сторона? А как бы я поступила с клиенткой, которая отказывается уплатить по счету?»
Кисть правой руки водителя начинает ритмично вращаться, поддавая газа и запуская двигатель мотоцикла… «Ну наконец-то! Разобрались. Я бы тоже, скорее всего, просто уехала бы…» — думает Хань, сложив руки на прохладный каменный столик. Окружающий мир вторгся в ее ювелирное безмолвие. За последние пятнадцать лет она придумала немало уловок, позволяющих отгородиться от реальности. Но чертовка всегда оказывалась хитрее. «Ну ладно, ты снова победила. И даже кофе мне не дашь?» Взгляд Хань упирается в столик (кофе нет, шаги официантки не слышны). Пока что в ее власти один лишь недоеденный бань ми, который она купила по пути и принесла с собой. Осталось еще больше половины. И снова в окно.
Водитель резко разворачивает свой потрепанный мотоцикл на 180 градусов и едет прямо на даму, которая ему недоплатила. Возмущенная такой наглостью, та делает шаг назад и яростно бьет его по руке. Мужчина резко тормозит, оборачивается и зло смотрит на нее, он не намерен уступать. Случайные прохожие не могут отказать себе в удовольствии узнать, чем закончится заварушка. А сколько еще внимательных глаз подсматривают за уличной сценой из окон? Пару минут назад заспанная официантка поставила кофе на столик один стакан за другим. Проследив за взглядом Хань, она тотчас приникла к окну. Лица толком не разглядеть, девушка стоит боком, но она будто стала чуточку повыше. Позвоночник, шея, глаза — ватные от дремы мышцы наконец-то напряглись, разогретые любопытством. На третьем часу работы официантка наконец-то окончательно проснулась…
*
— Сегодня, ты можешь больше ни о чем не беспокоиться. И завтра, кстати, тоже, — нервно и неуверенно говорит Хань сама себе и начинает быстро-быстро мешать кофе тонкой чайной ложечкой. Напористо, будто взбивает яйца. Так всегда делал дедушка по утрам, вдыхая терпкий запах кофе в бледно-розовых лучах рассветного солнца.
Последний, кто произносил эту фразу для нее, запрещал ей пить кофе. Слабое сердце, слабый желудок. Ты должна заботиться о себе!
— Что это ты там мешаешь? — строго спрашивал Ань из соседней комнаты, пока она воровато готовила себе кофе на кухне.
— Омлет с красным перцем. Он ведь так полезен для сердца, правда же?
Уже три года, как она не слышала его голос и не готовила омлеты с перцем. Старый-добрый утренний бань ми, что может быть лучше? Но каждый раз, когда она пила кофе, ей казалось, будто призрак Аня прилетает из чужой страны и осуждающе смотрит на нее.
*
Став невольным участником мерзких бытовых происшествий, постфактум, минут пять спустя после финала, она всегда ощущала легкую нервную дрожь во всем теле. Будто у крошеной птички случилась судорога крыла. Внезапная слабость, иллюзия, будто земля, на которой она стоит, не такая уж и твердая. Хань терпеть не могла эту свою особенность и, разумеется, была бессильна как-либо повлиять на нее. Сегодня она была лишь свидетелем, но вот — пока она переставляет ноги, мягко цокая овальными каблучками, это ощущение дрожи вновь к ней подкралось…
Проходя по улице, Хань краешком глаза зацепила добычу — продолговатый хрустящий панцирь из риса, напоминающий по цвету дуриан. Одно из самых вкусных блюд на свете, рецепт которого она так и не освоила. Gà bóxôi. Курица, приготовленная в скорлупе из запеченного липкого риса. Когда она впервые в жизни увидела габосой на празднике по случаю свадьбы дяди, то постучала крошечным кулачком по золотистой корочке и заявила, что внутри прячется курица, которой никак не сбежать.
Последний раз мама готовила габосой больше пяти лет назад на лунный новый год в середине февраля. Это был последний раз, когда они виделись, если не считать звонков по видеосвязи. Дело не в отсутствии любви или близости. Просто у нее закончились варианты ответов на вопрос: «Когда ты уже выйдешь замуж?» — а новых она пока не придумала.
Не успела Хань пройти и пары перекрестков, как полил дождь. Зонт, конечно же, не влезает в ее любимую кожаную сумочку через плечо. Улица сразу пустеет: кто-то укрывается в ближайшей лапшичной (есть совсем не хотелось), кто-то спешит в чайную (пить чай сразу после кофе? ну уж нет!), через несколько минут оживленной ходьбы она замечает ворота цвета спелого персика с усатыми зелеными драконами наверху. Один из древнейших храмов в городе находится ровно посередине между комнаткой, что она снимает, и любимой кофейней. Она же вспоминает об этом, только когда льет как из ведра. «О духи, не гневайтесь», — извиняясь, шепчет она, заходя во внутренний дворик…
Какая-то парочка невозмутимо обнимается на скамейке, укрывшись под размашистым пестрым зонтом. А если бы пошел снег, они бы заметили? Дедушка с совершенно седой хошиминовской бородкой неспешно ступает по бетонному полу. Он движется медленно, будто лодка с ленивым гребцом. Его неспешность обеспечивает клетчатый дождевик. Хань уже запыхалась от этой внеплановой спешки (пора вернуться на пилатес!). Из последних сил девушка преодолевает бассейн с черепахами и белыми сомами. Напрягая все мышцы, Хань тянет на себя огромную резную дверь из темного дерева.
Удушливый едкий дым и спертый чад молитв резко бьет в голову, глаза начинают слезиться, и в горле слегка першит. Внутри стоит такой смог, что спины молящихся, стоящих прямо перед ней, видны нечетко. Хлипкие вентиляторы, давно пережившие свой расцвет, и открытые окна с решетками не способны спасти ситуацию. Исполинская фигура Нефритового Императора подозрительно смотрит на всех входящих безжизненными деревянными глазницами.
Здесь начинается черта, пересечь которую грешнику не удастся. Всем нечестивым предначертаны десять кругов работы над ошибками и шанс на реинкарнацию после. Хань делает пару шагов по направлению к алтарю, попадая в зону влияния хлипкого вентилятора. Прохладный воздух овевает ее почти голые ноги, кожа покрывается мурашками.
Она неумело чиркает зажигалкой, и с пятого раза ей наконец удается поджечь благовония, белый дымок червем выползает из заалевшего кончика, соединяясь с дымным облаком под потолком храма. Молитва начинается…
— Я не помню, когда последний раз была в этом храме. И сегодня вряд ли оказалась бы здесь, если бы не дождь. Каблуки, короткие шорты и открытая майка. Меня даже в ад бы в таком виде бы не приняли. Отправили бы домой переодеваться…
Яростный раскат грома прозвучал где-то сверху. Медный отзвук вибрирует в костях. Благовония выскользнули из ее рук. И, казалось, ничто уже больше не может оставаться на своем месте. Все падает. Падает. Падает.
*
Силы полностью ушли из этого тела. Уже третий день она не покидала постель больше чем на двадцать минут, но по-прежнему не чувствовала в себе достаточно энергии, чтобы выйти из дома. Надвигался этот решающий момент в любой болезни: однообразно проводить который день подряд невыносимо скучно, хочется наконец-то выйти из дома, подышать свежим ветерком, убедиться, что люди вокруг все еще существуют. И ноги сами украдкой семенят к двери, а руки спешат повернуть ручку…
На время болезни восприятие, сама идея о доме и его физическое воплощение в реальности — все кардинально меняется. Сколько часов в день проводит крепко работающий человек в своем доме? А сколько из них его глаза открыты? Слегка обескураженная этой возможностью наконец-то пристально и без спешки рассмотреть все, что происходит в ее жизни, Хань скользит взглядом по выпуклостям предметов…
Дверцы шкафа приоткрыты — зачем закрывать их до конца? Ведь того и гляди сегодняшний наряд не оправдает возложенных надежд, и придется идти переодеваться. Ветер, попадающий сквозь открытое окно, чуть покачивает жалюзи и полосатые тени от них. На туалетном столике, воплощая собой идею о первозданном хаосе, ютятся десятки дамских баночек и флакончиков. Фотографии, которые были там раньше, она убрала.
Та трещинка над кроватью, которую в повседневной спешке обычно и вовсе не замечаешь, на несколько дней становится Хань ближайшим другом. Ее изгибы грациозны, предсказуемы и всем своим существом выражают идею о стабильности.
— Что же тогда случилось в храме? — неожиданная мысль камешком ударила в витрину ее стабильности. — Чего я так испугалась?
В этот момент из-под синей атласной подушки с аккомпанементом из легкой вибрации начал доноситься ее самый нелюбимый звук на свете.
— Опять ты мне не звонишь!
— Но ты ведь тоже знаешь мой номер.
— Ну и что с того. К тебе, между прочим, гости сейчас приедут. Тху с сыночком поехали в Сайгон на конкурс молодых трубачей и зайдут тебя проведать.
— Может, лучше не надо. Я, кажется, заболела.
— Поздно, они уже едут. У них для тебя кое-что есть.
— Ну ладно. Как вы там? Все хорошо?
— Твой папа сегодня утром смешал робусту, арабику и катимор. Вышло чудно. Дадим тебе попробовать, когда к нам выберешься.
— Договорились. Обними его от меня.
— Он тебе тоже передает привет.
*
В комнату стучали уже добрых пять минут, и Хань, разумеется, никак не могла найти ключи…
— Здравствуй, сестра.
— Ну и видок у тебя. Сколько дней ты уже не выходила из дома?
— Три или четыре, не помню точно, — Хань медленным движением закинула назад пряди волос, спадающие на глаза.
— Ты что, сделала татуировку на пальце для обручального кольца? Милый, ты видел это? Твоя тетя совсем тут сошла с ума без нашего присмотра. Хорошо хоть мама этого еще не видела.
— Ты же знаешь, как она любит сюрпризы. Не то что ты.
Из своей огромной желтой сумки (почему у женщин с детьми не бывает маленьких?) Тху достает красный пакет и ставит на холодильник.
— Ой, правда? Кажется, я знаю, что это. Вы голодные? Или, может, кофе хотите?
— Уже поздно, а завтра с утра у Нгуена репетиция. Конкурс начинается в двенадцать. Все будет в этом гигантском торговом центре рядом с площадью. Представляешь, они там даже сцену поставили. Придешь посмотреть на племянничка?
— Попробую, — улыбнулась Хань неуверенно, — давайте я вас хоть водой напою. Малыш, будешь пить?
— Да. И вот эту вот шоколадку тоже буду, — сказал довольный Нгуен, с царским достоинством указывая на ее прикроватную тумбочку.
— Забирай, — разрешила Хань, насмешливо переглядываясь с Тху, — только маме тоже дай кусочек.
Нгуен азартно зашуршал фольгой.
— Удачи с конкурсом, — сказала Хань, присев на корточки и протягивая Нгуену стакан воды. — Ты ведь справишься. Правда?
— Еще бы, — сказал тот, жадно припадая к стакану. — А что это у тебя на пальце?
— Это японские буквы. Вот станешь взрослым, выучишь еще один язык и сможешь все прочитать.
— Но так нечестно, — возразил он. — Слишком долго ждать. И вообще, мой учитель говорит, что я делаю вибрато совсем как взрослый.
— Ну ладно, смотри сюда, это «На», это «Ю» и «Та». А вот что это означает, уже точно узнаешь, когда вырастешь.
Нгуен махнул на прощание. Хань привычным движением сделала два оборота ключом, запирая дверь. Сухие ровные шаги и робко-семенящие согласованно удалялись.
Оцепенение отступило. Все чаще голод был для нее лишь формальностью, как улыбка в лифте. Но здесь и сейчас Хань неожиданно ощутила, что еще способна хотеть. Навык пока не утрачен… Она подошла к зеркалу и зубчиками острого ключа поддела сверток из красного пакета. Упаковка ее педантичной матери не хотела уступать и издавала преотвратный звук. Но Хань не останавливалась.
— Ну что? Пора наружу? — прошептала Хань, держа в руках продолговатое ядро габосой.
