641
Екатерина Малофеева родилась в Чите в 1986 году. Поэт, технический и художественный переводчик, лауреат многих поэтических конкурсов и фестивалей, победительница литературного конкурса-семинара «Байкальские чтения» в секции поэзии на русском языке. Публиковалась в журналах «Байкал», «День и ночь», «45 параллель», «Сибирские огни», «Огни Кузбасса», различных антологиях, альманахах «Веретено», «Образ» и т.д.
Детство
I
Воздух промёрзший, и пальцами дым в небо рисует дорогу.
Бабушка шкаф прозвала «цельевым» и наказала не трогать
Верхние полки — хранители тайн, старых семейных сокровищ.
Мне восемь лет, заглянуть бы за край, где чудеса на засове
Тихо, музейно творят волшебство, прошлого шёпот бесплотен.
Там балерина — пастель и фарфор, гибко застыла в полёте,
«Вечный» стеклянный стоит календарь — до девяносто восьмого.
Времени волны в безбрежную даль с ветхих страниц часослова
Фразы уносят. Сверкает хрусталь праздничным солнечным светом,
Фантично манит меня пестрота — в вазочке прячут конфеты.
Фото, заколки, резная ладья, пуговиц яркая россыпь.
Радугу марок альбомный сафьян калькой глушит папиросной.
Зимние сумерки. Лес поседел. Зябко. Никак не согреться.
Если я помню, то вечен тот день.
И продолжается детство.
II
В хвойном, жарком тумане лета — бирюза, креозот, озон,
Взмах качели в лазурь и мрамор, в поднебесную синь и высь.
И — совсем молодая мама.
Я в «мгновенье-остановись»
Не играла тогда.
Жалею.
Не вернуть тот прекрасный век —
Экспонат моего музея.
Только солнце горит в листве
Изумрудным, янтарным, рдяным.
Акварелью раскрашен парк,
Но сквозь время тропа обманна —
В детство нет ни дорог, ни карт.
Вера
В «абракадабру» и «сим-сим», в случайность веря твердолобо,
И между «господи-спаси» и «пап-я-сам» мечась до гроба,
Живем. И мир овеществлел, изгнав поблекшие химеры,
Стал человеку человек —
Опора, истина и вера.
Сквозь пыль веков на нас смотри, времён грядущих антрополог.
Парт кафедральных алтари, иконостасы книжных полок,
Небес пустая бирюза.
В баланс удачи и потери столбцами дат переписав,
Жизнь из полотен праматерий, из лоскутов воссоздаём,
И сводит боль чужую к альфе, к начальной точке остриём
Безликий бог — хирурга скальпель .
И, запустив секундомер, раскрыв резекционным срезом —
Зубастой пастью — чью-то смерть, мы служим бесконечно мессу
Науке, знанию, уму.
Блестит, подняв людей с колен, принадлежащий ником
Слепой и точный инструмент.
Но в час назначенных мучений,
В палатной знойной духоте
Дрожащим пледом светотени
Укутан, молишь: «Пусть, Отец,
меня минует…»
(Жалкий, жалкий!)
…Ты неумело, со стыдом
Перекрестившись, ждёшь каталку,
И грудь щекочет холодок.
Слово
Слово в начале было, слово началом стало,
Слово — не просто символ, слово — культурный пласт,
Слово — отмычка, шифр древних иероглифик,
Прорубью в море мифов светится парафраз.
Слово коннотативно, азбучно и нативно,
Контур цветной картинки, слово — скрипичный знак,
Ключница на серванте, код языка, семантик,
Кружево аграманта, сшившее времена.
Слово — эскиз к портрету, патина, фильтр, ретушь,
Выцветшая монета, главная суть и соль,
Змеям ассоциаций кольцами по абзацам —
В небо адресоваться, есть из часов песок,
Слово иконописно, глянцево и слоисто.
Вить паутину смыслов, корни морфем купать
В буквенном шрифтозёме. Спелое на разломе,
Слово не монохромно — яркая скорлупа.
Мы говорим: «простуда».
Сразу: плывет мазутом серенький столбик ртути, красит собой шкалу, в школу идти не нужно, голову болью кружит, мама зовет на ужин, в супе противный лук.
Мы говорим: «январский».
Сразу: огни и сказки, блёстки с изнанки маски, Наде поет Мягков.цитрус и лёд, куранты, абрис еловой лапы, снежен и бриллиантен, крашеное стекло.
Мы говорим: «с вокзала».
Сразу: зелёный, алый, что-то про рельсы-шпалы, в трубочке сахар, стук, звяканье чайных ложек, полки из драной кожи, в тамбуре осторожно щупаю темноту.
Вяжем узор из строчек, вместе нам видно чётче —
Так и задумал Отче, рушивший Вавилон.
В общем культурном коде кромками мы подходим,
Речи чужих прародин — сложное ремесло.
Вот и спешим с пролога каждый — своей дорогой
Слово с изнанки трогать, пробуя на зубок.
Ангелом шестикрылым, пра’вилом и прави’лом
Слово у Бога было.
Слово и было Бог.
Отделение патологии
отделение патологии.
иззябшие, голоногие.
на стенах запреты — нельзя-нельзя, приказ министерства пятнадцать бис,
всяк заходящий боись-боись.
усталая врач говорит: сальпингит,
тонус, опять лейкоциты повышены, я бы вас всех из больницы вышибла, старородящие доходяги,
кто же вас стерпит, Господь всеблагий.
в ночнушках порванных, бесстыдно распахнутых,
дыша контрабандным табачным запахом,
соседки стращают новеньких чисткой без обезболивания:
рогатое кресло ледяные-рукояти из кабинета глядит внимательно.
кто каши не ест, молока не пьёт, того ночью сестра увезёт-увезёт,
с каталки скинет, давай не стони, а с мужем не больно спать?
это тебе, дорогая, не спа, это карательная гинекология.
ну не сохранили, не боги мы.
санитарочка Вера над шваброй бормочет: ииих
женская доля тяжкая, терпите, мои хорошие.
расходятся после выписки палаточные попутчицы.
кому — за-вторым-приходите, кому — другой-раз-получится.
кто — с выписной парадной, кто — с черного входа украдкой.
и шепчешь, и шепчешь: прости.прости.
не всем семенам дано прорасти,
пусть время на мукомольне
размелет в пылинки зёрна,
отмолит сорокоустом.
но, Боже мой, как же больно.
но, Боже мой, как же пусто.
Память
(«Сорочьим сказкам» Алексея Николаевича Толстого,
любимой книге моего детства посвящается)
Непролазная топь и грязь.
Полдень облачен и лубочен,
Страшных сказок сорочья вязь заколдует и заморочит.
Заповедный сосновый бор в изумрудных объятьях стиснул
Обезлесевший островок усть-таёжного смерть-сибирска.
Легкокрылая стая снов, поговорок и суеверий
Разлетается из-под ног,
Воют в чаще слепые звери.
Седовласый угрюмый лунь в окна тёмные зорко смотрит,
Не боится икон в углу.
Не нарушит совиный окрик
Немудрёный крестьянский быт.
Шагу вторя тоскливым скрипом,
Кто-то ходит вокруг избы, отмеряет костыль из липы,
Сколько жить вам
/скырлы-скырлы/
Остаётся совсем немного.
И корой со стволов гнилых объедается криворогий
Заплутавшийанчутка, чар не страшась в дольнем людьем мире.
Выпевает свою печаль большегрудая птица Сирин,
Черти сеют траву Сандрит,
По-щенячьи скулят игоши,
Алой алицы серебри терем-храм по венцу порошей.
Прелый мох украдёт шаги,
Подкрадутся — подстереги — дивенята. Эй, гули-гули,
Улетайте в свое гнездо,
Виснут плети плакучей ивы,
Покосившийся черный дом на русалок глядит с обрыва,
Безучастный привычный взгляд прикрывают ладони ставен.
Ночь приходит.
Костлявых лярв хоровод выступает навий.
Сгинет нечисть,
Умрёт тайга,
От огней городов отступит,
Но хранится под сердцем мгла,
Память древней,
Заветной жути.
Время
Вползает мрак семи часов утра —
Январская звенящая отрава —
До крошки жар домашний обобрав,
Под кожу.
Слепо, голодно, шершаво
Лицо ощупал холод, не смотрю,
Как мотыльком дворовый снежный ангел
В грязи крылами бьётся.
Неуют
Оглаживает с бархатной изнанки
Души зальдевший кокон.
Стылый взгляд,
Завязший в сахарине чьих-то окон,
Погреть бы о стеклярусы гирлянд,
Но дверью скрипнул пазиккривобокий
И потащил меня сквозь сумрак и огни.
В стекле колодцы улиц холодели.
Проснулся город тюрем и больниц,
Казарм, промзон, складов и богаделен.
И серые заборы спецчастей —
Идиллия рождественских открыток.
Ложится на грунтованном холсте
Асфальта пылью и силикальцитом
Глубинки неизбывная печаль,
Бараки и погосты — побратимы.
И плесневеет мир, кровоточа
иллюзией,
что время
обратимо.
Скользит песок истраченных минут —
Под пальцами осыпавшийся берег.
И мнится — кану в тьму и глубину,
Не удержавшись, сил не соразмерив.
Кто поддается — и уходит в грязь
И ряску лет, в замшевшеепосмертье,
Кто борется, кичась и молодясь,
Кто воскресает, продолжаясь в детях.
Но неумолчно щелкает отсчёт
Обратный равнодушным метрономом,
И плачь-не плачь — никто и не спасёт.
И я сама себя не сберегла.
Одна дорога нам —
с крыльца роддома
до стали секционного стола.
