408
Торгашина Маргарита Юрьевна родилась в Улан-Удэ в 1962 году. Работает в сфере торговли. Пишет рассказы. Публиковалась в журнале «Байкал».
Из серии «Новые бедные русские»
В 90-х годах ХХ века я села в переполненный пригородный автобус и — о, чудо! — увидела свободное место на задах. Я, уставшая и нагруженная, конечно, на него рванула, но тут же поняла, почему оно пусто. Сбоку, уткнувшись в оконное стекло, сидела вся какая-то тёмненькая и плюгавенькая девушка и плакала. Усталость взяла верх, я всё-таки села около неё и попыталась угадать:
— От наших мужиков не то что заплачешь — волком взвоешь!
Она ответила сразу, как будто ждала:
— Я уже не могу больше. Не хочу жить.
— Ничего, прорвёмся.
— Куда прорвёмся, — хрипло говорила она, — всё время работаю и никому не нужна.
— А муж у нас что?
— А он пьёт всё время.
— Ой, бежать надо. Бросайте всю эту жизнь, если это не жизнь.
— Куда бежать, легко сказать, — засмеялась она, плача. — У меня никого нет, помочь некому. Брат вышел недавно из тюрьмы, и теперь они пьют вместе. Сил нет что-то менять. Некуда бежать.
— Если вы сидите в бандитском логове и обслуживаете пьяных сволочей, даже не представляю, что должно держать вас. У вас есть дети?
— Есть. Нет… — и слезы полились из её прекрасных глаз. — Дети погибли недавно, двое сгорели в пожаре…
— Ой-ё…
— Да, — и она завздыхала, готовясь к новым рыданиям.
— Знаете, что, — повысила я голос, — вы ещё молоды, ещё родите. Ну, подумайте сами, в конце-то концов. Нам бы не колиКчество, нам бы каКчество!
— Да, — растеряно согласилась она.
— Рожайте вы уже от кого-нибудь другого.
— Да, а от кого?! — у неё от удивления высохли слезы, в глазах засветилась надежда.
— От инопланетянина, — встрял повернувший голову пассажир.
— От кого-нибудь попорядочнее, чего уж там. Ищите и обрящете, — добавила я. — Сколько можно снабжать нас такими дебилами, как ваш муж!
— Да, — изумлённо повторяла она, — вы всё правду говорите.
— Некуда бежать, а надо. Уйти, и чтобы никто не знал, где вы, а там будем смотреть, от кого нам рожать!
И тут я рассыпалась в познаниях генетики: от осинки нет апельсинки, полюбить — так королеву, мы не рабы — рабы не мы, хоть на одну ночку, зато хороша дочка, хоть на часок, зато хорош сынок, чей бы бычок… Ну, и так далее.
Девушка не плакала. Плакали от смеха пассажиры. На этой тёплой ноте мы расстались — не поцеловались только.
Прошло много лет — пятнадцать, если не двадцать. Вместо автобуса ходил микрик. В разгар жаркого июльского дня, уставшая и нагруженная, я залезла в переполненный салон, и — о, чудо! — увидела пустое место на задах. Когда бухнулась на него, чудо решило повториться по полной. Сбоку, уткнувшись в окно, плакала тёмненькая такая, знаете, по последней моде выморенная анорексичка.
— Не стоят наши мужчины наших слез, — услышала я свой голос.
Дальше разговор потёк по маслу, пролитому Аннушкой. Гад и пьяница муж — надо, надо бросить — некуда, некуда идти — некуда, а надо; то ли брат, то ли кто ли с зоны откинулся и жизни не даёт, в петлю загоняет.
Жуткое предчувствие сжало сердце — я вспомнила о её погибших детях.
И я дождалась!
— И у меня вот недавно погибло двое деточек, утонули, лодка перевернулась…
Я посмотрела на девушку — это она, та самая — и потом на пассажиров. Если я сошла с ума и разговариваю сейчас сама с собой, на их лицах должен сквозить специфический интерес. Однако пассажиры держались в рамках приличий и не обращали на нас ровно никакого внимания.
Я смяла разговор. Я не утешала — меня бы кто утешил — и вышла на три остановки раньше обычного. Что это, что за странное дежавю? Если это та самая девушка, почему она не стареет? Что за странный фантом преследует и изливает мне почти слово в слово вековечное женское страдание, в сущности, ни в чём не изменившееся за многие годы и годы, ужас какой.
— Ужас какой! — воскликнула я, обнаружив… была у меня одна тайная лазейка, сокращавшая этот отрезок пути, так вот замуровали её, сволочи, да ещё забор такой красивый сделали, что ты — прямо деваться некуда.
— А как же, у нас все для людей! — оплакала я судьбу многострадального русского народа. — Да чтоб вам всем пусто было!
Деваться некуда. Плюнула на забор, обозвала его, повернула назад, сделала лишний крюк и дальше поплелась по дикой жаре к единственному человеку, который мог мне помочь, а это было непросто.
Непросто было добраться до этого человека, тернист и опасен к нему был путь. Мало того, что он жил в избушке на курьих ножках в каком-то овраге, окружённом помойками, где черт ногу сломит. В избушке на самом деле жил его сын-наркоша, а мой друг сбежал от него в землянку, и добраться до него мог только ниндзя. Сначала надо было проскользнуть мимо дома так, чтобы не заметил сынок, не вышел и не убил. Это с одной стороны. А с другой стороны, тут же сидел огромный пёс-волкодав и, хотя он был на цепи, его зубы в момент пробега лязгали на волосок от меня — и на волне его бешенства я скатывалась в землянку.
Мерзость запустения царила в помоечном хламе. Земля просачивалась сквозь пол. Веник стоял около печки, но мало что значил. Милый друг имел юридическое образование, а может, не имел никакого. Но он всегда давал хорошие советы и никогда не ошибался. Если бы я следовала его советам, я была бы совсем другим человеком, однако с высоты своего королевского величия я всё делала наоборот и человеком не стала.
— И ты что думаешь, — заорала я с порога, — у этого уркагана, которого притащила моя дщерь, прости господи, туберкулёз чуть ли не в открытой форме, а она и так подцепила что-то венерическое.
— Тихо, тихо, тихо, — тихо просил он меня.
— И наезжают: «Ты давай, мол, овца, вали отсюда, старая кочерыжка, чёртова кочерга, шушера, а то ведь сдадим тебя или закопаем».
— Ну, а ты что хотела. А куда собрались сдавать?
— Куда сдают, в психушку или ещё куда, в дом престарелых!
— Стареть тебе нескоро, подождут, ты погоди, ты проходи.
И охватывал уют непонятный и покой. На фанерном ящике, на старой газете лежала жёлтая, прокисшая, вонючая селёдка, в рюмках налита дешёвая катанка. Это было рисковое дело — выпить такую катанку, но пилась она за милую душу.
— Скажи, а почему, — обнаруживала я какое-то просветление, — почему я пью такую погань, о селёдке вообще промолчу — и всё нормально, а вот сподобилась посетить семейное торжество в шикарном ресторане с шикарным столом — и так траванулась, что болела неделю?
— А ты вспомни атмосферу этого вечера.
Я вспомнила и всё поняла.
— А это имеет значение… Охренительное. У меня ты никогда не отравишься.
— Я не пью, ты же знаешь, — выговаривалась я после второй или третьей, — просто я скоро сдохну от их издевательств. Они открыто меня гнобят. Ты пустое место, ты отстой, ты слабое звено, тебя надо убирать.
— Сейчас, действительно, главное — не оказаться слабым звеном.
— А чего это я слабое звено?
— У тебя нет мужа, тебе за сорок лет, нет хорошей работы, нет денег, нет успешных детей и нет перспективы на всё это.
— Но я всё время в работе! В бешеных, диких гонках!
— И не нужна никому. Ты — типичное слабое звено и пустое место.
— И что нам, убогим, теперь? Не жить?
— Хоть где-то, хоть как-то надо укреплять хотя бы одно из этих слабых звеньев. Ты пойми. Жизнь сейчас — это компьютер. Если ты не соответствуешь его условиям, ты не проходишь по параметрам и выпадаешь как слабое звено.
— А если соответствую?
— Пролезешь в компьютер и будешь жить.
— Какой компьютер! Компьютер, ха! Я не то что в компьютер, я даже в забор сегодня не могла пролезть.
— Ты не смогла пролезть в забор? Этого не может быть.
— Столько лазеек, столько потайных ходов было у меня, — жалобно подвыла я, — чтобы сокращать дорогу и обгонять трамваи. И последнюю сегодня замуровали, сволочи, злыдни!
— Ничего, привыкай. Бросай штурмовать заборы. Переходи на компьютеры.
— Как я пролезу в него, если я его не знаю?
— Молча. Ты? Пролезешь, — погладил по голове, — ты его взломаешь.
— Зачем мне компьютер. Лучше я съем что-нибудь.
— Ещё хочешь? Налить? Давай выпьем.
Я выпила, вспомнила про девушку в микрике и хотела про неё рассказать, но отвлеклась на телевизор, потому что после катанки — я же не пью — стала слышать оттуда всякие смешарики. Например, вместо слов «…на самом деле наследие самодержца…» я слышала «сами надели и само держится»; или вместо «…предложенные санкции рассматривают как наличие…» слышалось «подложные акции обесценивают наличные»; или не «мир и безопасность входят в приоритеты», а «в тиры без опаски входят авторитеты».
Это был смех! И наконец рекламная пауза: «Эй, Тарас, неси матрас, свадьба у нас! Все мужчины рано или поздно спотыкаются на пьяных веселушках».
…Тем более тогда его матрас ещё не был пропитан кровью.
Я уже собиралась уходить, когда он взглянул в окно-амбразуру и сказал:
— Какой красивый закат, посмотри.
— О, да. Чем поганее жизнь, тем красивей закат.
— Бросать тебе надо эту жизнь, если это не жизнь. Сейчас надо бросить всё и уйти.
— Куда мне идти? Мне некуда идти. Некуда идти и некуда бежать.
— Я бы прикрыл тебя у себя, но ты знаешь.
— Вот именно. Это легко сказать.
— Ты приходи завтра вечером, я похлопочу, отправлю тебя да хоть на турбазу, а там будем смотреть, и чтобы никто не знал, где ты. Ничего, прорвёмся.
— Куда прорвёмся?! Сил нет что-то менять, не могу больше… Что мне предложат на твоей турбазе? Упасть на дно и выпасть в осадок?
— Дистанцироваться и стать вне зоны доступа. Нельзя с ними оставаться, это опасно. Что, ты говоришь, у них там, туберкулёз и что-то венерическое? Ой, бежать надо. Некуда, а надо. Подумай сама. В конце-то концов. Зачем нам с тобой что-то венерическое?
Такой был красивый закат — алый, жаркий, страшный. Очень скоро я дистанцировалась за 250 км от города. И работёнка досталась вшивенькая, паршивенькая, абсолютно не престижная и совсем почти безденежная… Уборщица, короче. Но. Я упала на дно вне зоны доступа и не знала, как вокруг меня — но без меня — звенели и рушились слабые звенья. Моего друга зарубил топором его сынок-наркоша и сам почти сразу сдох от передоза. Мою дочь зарезал туберкулёзник из тюряги — и в тюрьму опять загремел — и там сдох или сдохнет.
Очистилась территория, и сменился репертуар. Я заняла пустое место. Стараюсь соответствовать, укреплять свои слабые звенья. Пролезла-таки в компьютер. И даже не очень боюсь встретить снова свой фантом из проклятого дежавю. Подойду, скажу:
— Ах, ты…
Мой капитал
- Расписка в бессилии
Ещё классик заметил, что пишущие законы как будто сами готовятся их нарушить, настолько они дырявые. Ну, только дураки не заметят дырку и не пролезут. А у нас дураков нету. Поэтому их ищут всё время.
Все погоревшие на расписках и доверенностях знают, как присвоившие их деньги друзья и подруги прячут и деньги, и недвижимость, переписывая их, как правило, на родственников. И вот уже перед нами не бизнесмены и бизнесвумены, а немолодые, больные и обанкротившиеся пенсионеры, сирые и убогие, прямо самим впору стоять с нищими на паперти.
Если бы на месте пострадавших было государство, ЖКХ, банк или энергетическая компания — долг с лихвой был бы закрыт. Перерезали бы провода, отключили бы воду, свет, выгнали из квартиры. Зачли бы просрочку по платежам, впаяв пени и штраф. Прижали бы уголовной ответственностью, в конце концов, и без всяких сентенций.
Но я так же, как все, всего лишь человек. Должен же кто-то быть крайним. И вот мне уже говорят:
— Мы не можем трогать их детей, хотя знаем, что ваши деньги там. Дорогое нынче высшее образование.
— Чему учат на ворованные деньги? И дальше воровать — только более грамотно?
— Всё, что мы можем, это высчитывать с их пенсии и долги перечислять вам.
Я прикинула: сумму долга с пенсии ответчика будут высчитывать 27 лет. Нам под 60, уже смешно. Но дело даже не в том, что вряд кто-то из нас доживёт до очередного светлого будущего.
А вы представляете, как девальвируются деньги за это время? Вот передо мной лежат две облигации государственного займа, обе лихого 1992 года. Ровно 27 лет назад. На одной написано — 10 тысяч рублей, на другой — 1 рубль. Это так прошла деноминация, обесценившая человеческие жизни, принёсшая инфаркт моему отцу.
Пустые бумажки на память — всё, что осталось. И ещё, конечно, грабли в наследство, чтобы было на что наступить следующему поколению дураков. Грабли от Остапа Бендера — для честного отъёма денег у граждан, а как же. Будут ли сейчас выпускать облигации на 1 рубль? Что вообще можно сделать сейчас на 1 рубль?
Что такое будут сегодняшние миллионы через 27 лет, как их съест инфляция…
— А инфляция, — кричала я судебному приставу, — она учитывается при столь долгой выплате долга? Или я освобождаюсь от инфляции на 27 лет?
— Индексация по инфляции будет проведена только после полной выплаты суммы долга.
— Ой, как хорошо. Светлое будущее — как дурная бесконечность! То есть пропадёт или шах, или я, или ослик. Ничего, рассосётся как-нибудь.
И вот уже понятно как.
— Соглашайтесь на мировое соглашение, — шепчут приставы.
— Но тогда я теряю чуть ли не половину!
— Ничего, соглашайтесь. Получите хоть что-нибудь.
Кто после этого выиграл суд, неужели я? Исполнительная судебная система расписывается в своём бессилии. Государство всегда возьмёт своё; человек обойдётся как-нибудь, рассосётся и по стенке размажется. И кто за это ответит? А никто.
Пройдёт ещё 27 лет. Как жизнь изменится — никто не знает. Какие будут деньги и будут ли они — никто не знает.
Но совершенно точно будет всех веселить местная достопримечательность — почти 100-летняя бабка в моем лице — дай бог мне здоровья — которая будет бродить и митинговать на каждом углу:
— Да как же, помню, помню, так оно всё и було. И я ходила на эти баррикады рокового, незабвенного 17-го года. Победу праздновала в ноябре, как положено, а как же, а потом видите, как оно всё обернулось. Хожу с тех пор с протянутой рукой, ловлю крошки с барского стола.
— Снова революцию надо делать, однако, — возвысится дребезжащий бабкин голос, — и я в первых рядах. Всех перебью, гадов, всем плешь переем. Не помру, пока долг не вернут! Незабвенного 17-го года! Спасибо партии и правительству! Да здравствует…
Тут и сказочке конец о больших потерях и маленькой компенсации, а в конце — свежеиспечённый анекдот.
Надо же всё-таки узнать, почём чупа-чупс, то есть жизнь наша.
Оперативник говорит другому на смене дежурства:
— Есть две новости, как говорится, одна хорошая, другая плохая. Тут мы по ходу застрелили кое-кого, оказалось, не того, кого надо.
— Ничего себе новость. А какая хорошая?
— Ты что, чумовой, это и есть типа хорошая! Плохая ещё хуже! Нам за это придётся ответить.
- Путин и пельмени
Дорогие друзья, пишу вам по горячим следам газетных сообщений о том, как богатеют олигархи за счёт подъёма фондовых рынков.
Где-то вокруг этого крутились мои интуитивные чуйки, когда в 2017 году я принесла крупную (для меня) сумму в свой любимый банк и была атакована страховыми агентами. Я была уверена, что это сотрудники банка, который выручил меня в 90-е. Если вы поднимете мою историю, вы увидите, что сколько существует банк «Открытие» (раньше «БИН-банк»), столько сидит в нём постоянный клиент Карнапольцева-Торгашина. Ставка в 90-е доходила в нём до 14% годовых. Поэтому когда мне посулили прибыль до 20%, я сочла это вполне естественным. Ведь пельмени до 19-го года стоили 58 рублей, а сейчас они стоят 85 — и так далее. Меня уверили, что я вкладываю деньги в алкоголь, сигареты, фармацевтику, военную промышленность, и это безошибочный вариант. Разве это дорожает меньше пельменей? Мы говорили по душам о том, что реальная инфляция выше официальной. Что её не догнать банковскими вкладами. Что поможет мне — внимание, это было сказано не один раз! — только «Инновационная программа развития» под чутким руководством самого Путина — и в ней гарантирована прибыль до 20%.
Мне доказали, что 1% — это и есть почти 20%.
Когда в мае 19-го года я запросила свои доходы, в банке «Открытие» меня ожидало много открытий. Инновационная компания вдруг сразу оказалась обычной страховой. Поднялось чириканье о биржах, акциях, долларах, обязательных рисках; о пельменях и Путине — ни слова. Предоставили мне данные о том, что мои прибыли убыли и за два года составили… 4,5 тысячи рублей с полмиллиона от ВТК и 0% с 350 тысяч рублей от «Капитал Лайф». Вручили мне график для лохов, в котором кривая каких-то неведомых мне акций спустила мои деньги ниже нижнего. А где обещанные 20%? А вы делите риски, вы что, не читали договор? Да, я не читала договор, и о рисках слышу впервые. Я не рискую деньгами, я очень аккуратна с деньгами. А что, разве нельзя подписать договор, не читая его, и не быть обманутым? Я не читала договор, потому что: у меня всё время нет времени; у меня нет юридического образования; у меня было высокое доверие к банку, сотрудниками которого представились мне страховщики-людоеды.
Послушайте, если от какой-то кривой каких-то акций какой-то биржи зависит моё благополучие, дайте же мне эти акции, дайте мне эти доллары, сделайте меня биржевым маклером, в конце концов. Тогда я готова делить риски. Пусть потеснятся олигархи, я тоже хочу бизнес и, как там в рекламных слоганах: «линию роста, уверенный выбор». Почему только для олигархов такая хорошая линия роста? Я знаю: рост с моих денег был, деньги не лежали под матрасом, прибыль с них прошла мимо меня, но она есть. У кого-то она есть.
Потому что пельмени подорожали с 58 до 85 рублей, а это 45%!
Это и есть показатель роста богатства богатых.
- Правильный адрес
Обычные, простые люди живут простой и обычной жизнью. Их не очень волнует смена систем и режимов правящей власти, ведь по большому счёту после этого мало что меняется в их обыденности. Как говорила моя бабушка: «Мы 100 лет назад копали картошку, сейчас копаем картошку, и через 100 лет мы будем копать картошку». В идеале бедные люди не завидуют богатым и даже иронизируют над ними. Если есть чувство морального превосходства или хотя бы возможность пренебречь богатством — есть повод для иронии. Всё бы ничего, лишь бы наша бедность была благословлена чувством собственного достоинства.
У современной бедности нет никаких достоинств! Есть бесперспективность и загнанность, ощущение, что работаешь ты на кого угодно, только не на себя, что жизнь выжимает тебя, как пылесос, и рвёт, как Тузик грелку. Человечек суетится безо всяких реверансов в сторону каких-либо достоинств, забывая о каких-то там принципах, и идея выживания стала всемирной национальной идеей всех и вся. Именно сейчас вдруг стало счастье — знак равенства — богатство. Ну нет без богатства счастья в современном мире! Послушайте, мы же все говорим только о деньгах и их отсутствии! Вроде бы деньги должны быть — а их нету. Прямо фокус какой-то. Прямо факир одной рукой деньги даёт, а другой тут же их назад забирает. На наши деньги столько стало поборов и организаций, и в них везде сидят факиры, одно ЖКХ чего стоит. Ах, ты не должен ЖКХ? Это как это ты проскочил, как ты вывернулся из цепких объятий столь мощного факира? К каким волшебникам ты обратился, чтобы глотнуть воздух свободы, где ты никому бесконечно не должен… В Надзор, в ФАС, в Энерготранс? Куда надо бежать, чтобы не быть всем должным, ведь главное в этом деле — правильный адрес. По какому адресу надо писать письмо-просьбу-обращение… На деревню дедушке? Ленину, что ли? Ах, прадедушке… А кто у нас прадедушка, Карл Маркс? Да, был такой, что-то ещё теплится в сознании, что-то ещё помнится.
«Социализм предполагает совместное сосуществование бедных и богатых при условии их общей конструктивной деятельности и совместного свободного времяпровождения».
Дорогой Карл Батькович, башковитый вы наш! Нет таких чудес, каких цивилизация и технический прогресс не достигли бы своим чудовищным развитием. Кругом голограммы и инстаграмы, лазеры и коллайдеры, скоро полетим на Марс — нас ждут там с хлебом-солью.
А вот сесть всем вместе за один празднично накрытый стол бедным и богатым, да чтоб без охраны, да без камер слежения и прослушки, и не для пиара вовсе и не для прессы — а просто так, просто сесть и договориться о дружном сосуществовании. Без зависти с одной стороны и без брезгливости с другой. Да с общей конструктивной деятельностью и ещё — страшно представить! — с совместным свободным времяпровождением…. Это… это провокация, что ли?! Тут даже некоторые марсиане начнут тихонько ржать. Не смейтесь, детки, над прадедушкой! Он не впал в маразм, он просто хорошо о нас думал.
Ладно, пусть не договориться, хоть просто поговорить, просто помечтать, ладно, хотя бы просто подумать об этом хоть иногда… хоть иногда… Хорошо сидим, мечта греет душу.
Эпопее о борьбе за существование нет конца. Погода не располагает к любви, зато интим обеспечен, пищим от восторга. Все свои финансовые отчёты о жизни такой, все воззвания-манифесты придётся послать… к прадедушке, а куда же ещё? К нему, единственному.
Единственный правильный адрес.
