822
Светлана Михеева родилась в 1975 году в Иркутске. Окончила Литературный институт им. Горького. Поэт, прозаик, эссеист. Автор десяти книг, в том числе четырех поэтических. Печаталась в журналах «Дружба народов», «Сибирские огни», «Октябрь», «Интерпоэзия», «Волга», «Урал», «Плавучий мост» и других. Произведения представлены на литературных порталах «Textura», «Лиterraтура», «Формаслов», «45-ая параллель».
*
Давай откроем заново, святая простота,
немаленького города забытые места,
о таинство осеннее златописьмом бия,
опасное владение, беспамятность моя,
удел, где княжит издавна цветочная родня —
в словах, хлопочущих как свет
в разгар большого дня.
В словах летающих как знак над теплой головой,
что ты, есенин, пастернак, безудержный, живой,
настолько, что вода тебе передает привет,
когда ты снова сквозь нее являешься на свет.
Встает как лист перед травой радушная земля,
которая всегда твои оплатит векселя —
быть должным невозможно там, в переизбытке дня,
горячечную голову над столиком склоня,
повлекшись за юродивой великой чистотой,
цепляя ночь прищепочкой к веревке золотой,
поймав одно наитие: осталось уберечь
немаленького города таинственную речь.
Кая
От сосны, вздымающей холку
на звуки чужого ветра,
от черемухи, потерявшей навеки
пергаментные листы,
можно вправо пойти — уткнешься в заборное ретро,
если влево пойти — в болотину да в кусты.
Лучше прямо иди —
перейдешь золотую реку,
на ее костяных неведомых берегах
восседает по многолетнему человеку,
к полудню уже не стоящему на ногах.
Воздух хмелен, росою холен
и в своей красоте неволен.
Берег — ивы да ивы, по ходу жизни
носится различная мелюзга,
взбадривая песок и сонную воду.
Осаждая заносчивую природу,
затирает сухие листья человеческая нога.
Что тут ловится, дядьки?
Разве же это рыба?
Рвутся вялые травы, уходит
брошенный камень в пустую глубь.
И сердито вздымается будто бы от ушиба,
рыба-не-рыба, а просто чертова глыба —
солнце снизу, белое,
точно прохладный железный рупь.
Значит ли это, дядьки,
что свет на два разделился?
Тот, всплывающий, сохраняющий
образ первоначальной мглы,
с нашим ясным, бездонным
на две полноты разлился?
Отвечают дядьки тихо: курлы-курлы.
От ветлы с ручьистым ее
серебристым светом
убегает курлы по тонкой речной струне,
то на том пустом берегу слыхать,
то на тихом этом.
Солнце катится к солнцу,
не ведая обо мне.
Белый дом
Свищет мальчик в городе пустом
над пустым недвижимым листом.
Сам он бел, над белою бумагой
нависает призрачным кустом.
Сам он бел, как наст в созревшем марте,
ищет на застывшей мертвой карте
путь земной к небесным чудесам —
но каким, пока не знает сам.
Ищет, водит вдоль карандашом,
сидя в доме праздничном большом,
в доме белом-белом и пустом
над тугим пергаментным листом —
то ли это карта Гекатея,
то ли признак, что бездонен дом:
без людей, без книг, что жили здесь
он и сам как призрак, белый весь.
Вдоль покатых лестниц — тишина,
лишь она не белая одна,
тишина зелёная, как сад,
вырубленный много лет назад.
Призрак тишины внутри плывет.
Где-то в небе воет самолет.
Где-то справа город голосит.
Солнце златокудрое висит,
нарушая общее житьё,
претворяясь в прошлое моё:
Это я ищу на белой карте
тайное, другое бытиё.
Кругобайкальское
Аркадию и Лиде
Едва подчинится покой тишине,
едва установится лед,
тогда глубина затихает во мне
под сумраком плавных забот.
Прекрасно без цели стоять на ветру
в кудрявом старинном дыму,
и вечное солнце подобно костру
не должно ничто, ничему.
В торжественной точке завис паровоз,
с нелепой звездою во лбу,
он тысячи дней безголосых унёс
сквозь каменную трубу.
Поддаться, быть может, на этот искус,
пройти по железной волне —
как вслед безмятежно свой радужный груз
проносят туристы во сне,
не зная, не помня, не ведая зла,
порхают вдоль каменных врат,
откуда — куда бы судьба не вела —
мудрёно вернуться назад
по умбре, по охре, по острому дну
бродягой, богатым, нагим.
По горло войдя в ледяную весну,
проснуться навеки другим:
проснешься и в пене бездумной стоишь,
предчувствуя радужный сад,
синхронно с которыми мается тишь,
под утро палатки хрустят,
некстати внезапный рычит паровоз,
в дыму, в голубом лишае —
прощается, сложные тени берёз
оставив на тёплой скамье.
Тополя
Казненные горзеленхозом,
По синему тонком льду
Шагали солдатским обозом
Под ангельскую дуду
Мои тополя золотые,
Сквозь набережные пустые,
К высотам! — как прежде сказал Палама.
Под шорох военной науки
Тянули к идущим пустые дома
Свои почерневшие руки,
А так же и те, где избыток суля,
На крышу залезла сырая земля,
Березами прорастая,
Родящая, не пустая.
На вас, тополя, я смотрю, не спеша:
На то, как стремится живая душа,
Отпущенная на свободу,
Вдыхать запредельную воду.
Эпоху мою прокрутить бы назад
От имени мертвых, но вечных солдат,
Мои тополя золотые,
Из темного солнца литые,
Из медного солнца садов городских,
Где прячется честный свидетель
Тому, как просторный и радостный стих
Сорвался с заезженных петель,
Метнулся — и там, с верхотуры звеня,
О ржавые вывески прежнего дня
Погрел беспокойные ноги...
Поклон вам и легкой дороги.
Февральская ночь
Памяти Вячеслава Тюрина
Неспящее баюкает неспящих,
Рассеивая полумертвый свет,
Опутавший беспомощную чащу.
И снег уже чернеющий, ледащий
Сверкает между сумрачных планет,
Отпущенных слоняться без контроля
Вдоль безучастной музыки долин,
Где прячется в плену февральском воля
Речных потусторонних горловин.
Всей музыки — тугое бремя почек,
то скрип, то хруст, а то слова ничьи,
трещит забора долгий позвоночник,
подбадривая пленные ручьи.
Безлюдность и безветренность в поэте
нащупают физическое дно.
Но и на том, опустошенном, свете,
по верной и космической примете
найдется освещенное окно,
где правит бал история событий,
сообщество воинствующих нот.
Послушайте: из всех своих укрытий
весна неумолимая грядет.
На Кайской горе
Когда в тишине словно в царстве Эреба
Уже не на шутку черно,
Тогда из провинции смотришь на небо,
Дивишься, как крупно оно,
Как дым, образуя пушистые реки,
Втекает в него неспеша.
И следом, не требуя больше опеки,
Срывается с места душа.
И после, качаясь без всякого дела,
Такое пустое на вид,
Слепое нелепое тусклое тело,
Средь прочих древесных стоит.
На их языке говорить не умея,
Скрипит на своем о своем,
С упорством голодного зимнего змея
Теряя телесный объем.
Так чьи это жалкие брезжут останки
С уродливой песней во рту?..
О, роща, поверила б я спозаранку,
Что ты раздаешь темноту?!
Немногие славу Орфея стяжали,
Чего там споешь без души.
Но сосны на верхние ноты нажали:
Дыши, дорогая, дыши!
Наощупь, хоть как, из последних усилий,
На диком своем языке,
Как прежние люди о чем-то твердили
Холму и безумной реке,
В единое с ними сходясь постепенно.
И с ними бывали щедры
Желна, и ручная прибрежная пена,
И ветер, бегущий с горы.
