726
Эвелина Азаева. Журналист. Родилась в 1970 году в Алма-Ате, окончила журфак КазГУ. С 1991 года жила в Новосибирске и работала собкором «Комсомольской правды» в Сибири. Является лауреатом премии КП «Лучший дебют», номинировалась на звание лучшего собкора. С 1998 года живет в Торонто. С 2004 года по конец 2017 издавала газету «Комсомольская правда в Канаде». Является собкором КП в этой стране. С 2018 года издает газету на английском языке. Автор двух сборников рассказов, вышедших в Канаде. Печаталась в России в журналах «Аврора» и «Нева».
Полное накрытие
Виктор Венценосцев сидел в подвальном помещении канадского суда и сильно мерз. Из дома взяли, в чем был. Даже куртку в суматохе не надел. И вот дрожи теперь — октябрь на дворе...
Виктор ждал суда, на котором должны были принять решении о его выходе под залог. Есть такая процедура в канадском правосудии: сначала правонарушителя арестовывают и увозят в тюрьму, а наутро везут в суд, чтобы тот решил, оставить ли его на нарах, пока идет разбирательство дела, или отпустить под гарантии друзей и близких и под денежный залог.
Хорошо, что у Виктора в Канаде есть друг детства — вместе в школе в Новокузнецке учились, Валерка. Он дает залог и берет Виктора на поруки до того, главного суда, на котором решат, как наказать домашнего насильника Венценосцева.
Домашний насильник...
«Оооох», — из груди Виктора вырывается вздох. Он не хочет об этом думать, еще и башка трещит — перебрал вчера. Зря он так, какая ужасная получилась пятница...
А в камере тем временем ведутся деловые разговоры. Гавриков, ожидающих суда, там пятнадцать человек. Сидят в бетонном мешке без окон. И без стульев. С железной дверью. Вдоль стены тянется бетонный же «насест» — нечто вроде скамьи. В углу небольшая перегородка, за ней унитаз. По негласному правилу, сделал «по большому» — сразу смой, подтираться будешь потом. Это чтобы запах не шел, кондиционера тут нет.
Русских, кроме Виктора, нет. Пакистанец, иранец, коренные канадцы, канадец в смеси с индейцем — метис...
Последний допрашивает иранца, который тоже угодил сюда за домашнее насилие:
— Где ногу потерял, почему протез?
Тот рассказывает, что участвовал в войне Ирана и Ирака. Она длилась восемь лет. Подорвался на мине. И вот теперь приходится каждые пять лет менять протез — тело меняется, старый натирает...
— А боли у тебя есть? — осведомляется метис.
— Да, сильные.
— И тебе прописывают обезболивающее? — парень называет неизвестный Виктору препарат. Видно, что разбирается в лекарствах.
— Выписывают.
— Один флакон, где 100 таблеток?
— Да.
— Давай вот что сделаем. Ты скажешь, что тебе не хватает, боли усилились, пусть тебе два флакона выпишут. Я второй за две тысячи продам, деньги разделим попопам, — предлагает чингачгук.
Виктор удивляется. Он бы совсем другие вопросы задал: за что воевали? Кто первый начал и чего хотел? В какой подразделении служил, как долго? Как выбрался с оторванной ногой? Обязательно бы рассказал про нашу Великую Отечественную, про отца, у которого тоже в ногу было ранение. Отец, пасечник, в дыру, которая была с голубиное яйцо, мед заливал, и воспаление, которое время от времени возникало, стихало.
Но деловое предложение поступило и ему, Виктору. Рядом присел некто Стив. Татуированный здоровый мужик с косичкой. Расспросил, за что он тут, и почему-то решил взять в дело.
— Давай, я автомат по продаже чипсов и напитков вскрою, а ты на шухере будешь стоять. Это несложно, мне надо всего минут восемь.
— Да какие там деньги-то? — попытался вежливо отказаться Венценосцев.
— Долларов восемьсот, — ответил Стив. — Можно несколько автоматов вскрыть. А если видишь, кто-то идет, отвлекай внимание. Делай вид, что упал, с сердцем плохо… Вскрикни так, чтобы я услышал. Но не допускай, чтобы скорую вызвали.
«Какой мрак», — думал Венценосцев. В эту минуту он осознал глубину своего падения. Сидит с жуликами и ворами. С разбойниками.
На родине Виктор получил образование художника-картуниста — это который комиксы рисует. Работал в детских журналах. Потом наступила перестройка, журналы закрылись, и началась борьба за выживание. Кем только не был: и челноком, и дальнобойщиком... В Канаде выучился на программиста и работает в крупной компании. Хорошо зарабатывает. Живет в Оттаве уже двадцать лет. У него есть дом, отдельно проживающая взрослая дочь, играющая в главном оркестре страны. Есть жена, с которой прожито более тридцати лет. И есть ее родители, в которых все дело...
Из-за них он тут, среди мошенников. А скоро, может быть, и в тюрьме окажется. Из-за тещи, главным образом.
Нет, конечно, во всем виновато его пьянство. Но пьет он как? Никогда на работе его пьяным не видели. И чтобы не явился — ни разу не было. Квасит Венценосцев по выходным. И считает, что никому не мешает. Пьет или у Валерки (и там ночует, чтобы пьяным за руль не садиться), или у себя дома, ни до кого не докапываясь.
Не сказать, чтобы это было каждые выходные. Нет, Виктор любит читать, смотреть телевизор, продолжает рисовать. Правда, редко, и обычно шаржи на коллег по работе и знакомых. Тем нравится.
В канадском «обезьяннике» он не впервые. Что для него самого удивительно. Ведь из интеллигентной семьи: папа — историк, доктор наук, автор учебников, мама — литредактор в издательстве. А как-то так складывается жизнь, что у него, Виктора, уже были трения с законом.
В первый раз он был арестован через два месяца после приезда в Канаду.
Устроился на бензозаправку. Работал кассиром — принимал оплату за бензин, продавал лотерейные билеты, чипсы и шоколадки. И вот однажды подъезжает юноша на «Феррари». Заправил полный бак, и кассир видит вдруг, что к нему подъезжает другой парень, тоже на дорогой машине, и они меняются автомобилями. Машина, которую заправили, собирается отъезжать.
Виктор — туда. Платите, мол. Новенький парень говорит: «Я не заправлялся» и захлопывает дверцу, включает мотор. Виктор цепляется за дверцу и так парень провозит его несколько метров. «Платите!» — орет на ходу Виктор. Юноша останавливается и вызывает полицию.
Виктор тогда английского практически не знал. На заправку его устроили русские, работал там тоже земляк, он помогал новичку объясняться с клиентами. В этот день земляка не было, и Виктора увезли в участок и обвинили в нападении. Позже он узнал, что не желавший платить второй парень — сын начальника полиции города. Венценосцев удивился: ну ведь для него заплатить за бак бензина — копейки, а ему, новому иммигранту, возмещать недостачу было бы форменным несчастьем!
Сидя в то время в тюрьме, думал, как защитить себя на суде. На адвоката денег нет. Говорят, есть для бедных бесплатные адвокаты, но где их искать? Жена, Марина, тоже английского не знает.
И придумал. Попросил у охранников бумагу, ручку, и стал зарисовывать произошедшее. Как комикс. Как он стоял у кассы — первый кадр, потом все в подробностях: как приехал модный юнец, заправил машину, отдельный рисунок — показатель на счетчике, что полный бак, и сумма... Потом нарисовал второго, и как он, Виктор, просил заплатить, как парень захлопнул дверцу, и как машина тащила Венценосцева по асфальту...
На суде, когда человек в темной мантии обратился к нему, Виктор ничего не понял. Он просто протянул охраннику свои рисунки. Тот передал их судье. И Виктор, замерев, смотрел на то, как судья, подняв брови, их рассматривает.
Потом судья стал что-то говорить. Виктор не понимал что, но почувствовал: происходит что-то хорошее для него. Судья смотрел в его сторону дружелюбно и даже улыбался. Потом Валерка, который, как верный Санчо Панса, присутствовал и тогда, сказал, что речь судьи сводилась к следующему:
— Мы все должны помнить, что многие иммигранты, которые в Канаде работают кассирами, таксистами, уборщиками, официантами, на самом деле — образованные люди. И люди нередко талантливые. Мы должны гордиться, что они выбрали Канаду своим местом жительства. Мы должны входить в их положение, быть к ним снисходительными. Подсудимый — художник, и он безо всякого адвоката, без знания английского языка, смог поведать нам о происшедшем. Я не вижу его вины. Он свободен.
Хозяин заправки потом объяснил Виктору, что в Канаде кто первый позвонил в полицию, того и тапки. Если бы он, Виктор, позвонил первым, все сложилось бы иначе. Тем более, что у бензоколонки имелась видеокамера. Мажоры бы и оправдывались, еще у пап на работе были бы неприятности, если бы информация в СМИ просочилась...
Таким был первый канадский опыт.
*
— Вин...Винсенте! — железная дверь открылась, и Венценосцева повели на суд, который решит, выпускать ли его под залог. Суду все было известно со слов полиции. Что спьяну запустил в тещу вилкой и раскроил старушке щеку, что потом угрожал ей и жене булыжником. И потому жена вызвала полицию.
А так, вообще, подсудимый характеризуется положительно.
Виктор благодарен невесть откуда взявшемуся бесплатному адвокату — молоденькой девчонке. Может быть, она еще студентка, но уже в своем деле шарит: нашла Валерку — гарантера, позвонила Виктору на работу и сказала, что он не может прийти по семейным обстоятельствам. На суде его так хорошо представила, что быстро перешли к вопросам к гарантеру.
Валерка, положив руку на Библию, поклялся говорить правду и ничего кроме правды. А потому на вопросы отвечал искренне.
— Вы пьете? — первым делом спросил судья.
— Пью, — спокойно сообщил гарантер.
— Как часто? — удивился судья.
— Каждый день, — поведал Валерий.
— Так как же мы вам господина Венценосцева на поруки отдадим? — снова удивился судья. — У вас же дома, наверное, алкоголь хранится?
— А как же? — подтвердил гарантер. — В ассортименте.
— Можете ли вы его спрятать на то время, пока у вас будет жить господин Венценосцев?
Тут настала пора удивляться Валерию. Он представил, как пьет втихушку от друга, и сказал:
— Это противоречит моим моральным ценностям.
Судья вздохнул и попросил, чтобы на те три месяца, что Венценосцев будет жить у Валерия (до вынесения приговора), друзья не пили.
Гарантер пообещал стараться.
Это правила в Канаде такие: если человек уличен в избиении домашних, или нападении на них, ему запрещают проживать дома, хотя счета оплачивать он обязан. Должен снять квартиру или комнату, и не приближаться к своим жертвам, и даже не звонить. Виктора брал к себе Валерий — мужчина одинокий, вдовец.
Суд постановил до приговора выпустить Венценосцева на свободу и осыпал условиями. С десяти вечера до шести утра быть дома, то бишь в квартире Валерия. Оружия не иметь. Пить нельзя, записаться на курсы против пьянства. Нарушишь условия — будешь ждать суда за рукоприкладство за решеткой.
*
А как дело-то было... В пятницу — самый прекрасный в Канаде день недели, когда упахавшееся население видит свет в конце тоннеля, Венценосцев выпил. Изрядно. Прилег на диван и заснул было, как сквозь закрытые веки ощутил, что над ним нависла туча. Теща.
— Опять нализался? — спросила старуха-процентщица. Виктор потому ее так мысленно называл, что прожив с ней шесть лет, понял Раскольникова. Да, бывают люди, которые созданы для того, чтобы есть себе подобных. Как самка богомола.
Теща сожрала его, Виктора, жизнь. Жизнь разделилась на до приезда тещи, и после него. До него он жил с супругой душа в душу. Страсти молодых лет перегорели, там было всякое — и измены, и почти расставание, однако все перемололось и, учитывая, что остался он все же с Мариной, можно сделать вывод, что любовь была и есть. Иногда, как всякий человек, он сомневался, и ему казалось, что живет он с женой по привычке. Но порой к сердцу при виде Марины приливала такая теплота, что он осознавал: любит он ее, огонек еще горит.
Жили в Канаде Венценосцевы вполне благополучно. Но вдруг Марине захотелось вызвать родителей из Новокузнецка.
Как отказать? Родители — старые, им требуется уход. Виктору и самому их было жаль. Вызвал, взял на спонсорство. То есть пообещал канадскому правительству содержать их как минимум десять лет.
И получил добрый самаритянин сполна! Издалека, раньше, когда Венценосцев с тещей не жил, она выглядела человеком умным, эрудированным, интересной собеседницей и милой женщиной. Все Марине обычно говорили: «Какая у вас милая мама!».
Но то ли она постарела, то ли он просто ее плохо знал, однако зять столкнулся с тем, что милейший при посторонних человек, слабая, нежная женщина, при закрытых дверях может превращаться в подлинного монстра. Теща оказалась властной, все контролирующей — до мелочей, настойчивой в навязывании своих порядков, истеричной и мстительной в случае, если ей хоть немного сопротивляются. Она оказалась манипуляторшей и выстраивала целые схемы, чтобы добиться своего.
Вначале Виктор считал, что манипуляции — это ее неосознанное, спонтанное поведение. Потом понял, что нет. Это вполне продуманные интриги и упертая вера в то, что ради цели все средства хороши.
Своего самца-богомола, мужа Петра Васильевича, теща давно съела. Он был бледной тенью. Ел, спал, смотрел телевизор, никому не мешал, и если Ольга Николаевна о чем-то вещала, только согласно кивал головой. Марину мать доедала, Виктор же оказался не по зубам, и теща вела с ним борьбу не на жизнь, а на смерть. Живя при этом в его доме.
С приездом родственников Венценосцевы быстренько закончили бейсмент*, сделав из него квартиру с отдельным входом, кухней и ванной, и, казалось бы, чего родителям там не получать удовольствие от жизни? Большой телевизор на стене, библиотека.
Так нет же. Ольга Николаевна всегда пребывала на первом этаже и проходу от нее не было уже с утра, с шести часов, когда Виктор просыпался и собирался на работу. Марина обычно тоже просыпалась и готовила ему завтрак.
Теща уже не спала. Она выходила и делала удивленные глаза: «Как? Вы садитесь есть, не попив соду?» Сода — это был пунктик. Теща ощелачивала организм. То есть по утрам, до еды, выпивала стакан горячей воды с разведенной в ней содой. И того же требовала от Марины, крича: «Посмотри на себя! Ты же уже колода! Ты выглядишь хуже меня!», а заодно и от Виктора. Так как ей не хотелось, чтобы добытчик рано протянул ноги. Она заботилась о том, кто обеспечивает ее дочь и внуков, как хороший хозяин заботится о своей кобыле.
Если «молодые» не реагировали на требование пить соду, теща смотрела, что у них в тарелках, и выносила вердикт: «Нет, ну если такое с утра жрать... Вы понимаете, что вы слишком много едите? Мы ведь как в СССР ели? Маленький бутербродик с утра, стакан чаю, и все. И никакого майонеза под колбасу». И теща убирала майонез в холодильник. Зная, что Виктор очень любит намазать им хлеб и только потом положить колбасу.
Супруги молчали, но теща, видя, что ей не отвечают, заводилась все больше и доходила до крика, адресованного дочери: «Ты уже ни в одно платье не влазишь! И дочь свою научила, что попало жрать! У меня талия уже, чем у тебя!»
Виктор ронял: «Время — шесть тридцать... В такое время еще не ругаются».
Казалось бы, интеллигентное принуждение к миру. Но теща оборачивалась на него, как вампир, почуявший запах крови. Она упиралась в зятя колючими зелеными глазками и спрашивала дочь: «Может, ты что-нибудь ему скажешь, предательница? Или будешь смотреть, как оскорбляют твою мать?»
— Мама, ну ты же сама начала, он тебе ничего не сказал...
— Ну, конечно! Ты всегда на его стороне! Как же я забыла об этом?
— Мама, да я всегда на твоей стороне, я уже ему всю плешь проела из-за тебя, — оправдывается Марина.
— Ладно, ладно! Еще посмотрим! Вот сдохнете оба, а я с вашими внуками сидеть не буду! Я видеть не могу, как вы живете! Это дебилы какие-то, дураки! И ведь уже под сраку лет, а жрут что попало, ложатся в полночь, как подростки, дочь воспитали непонятно как, потому она и замуж не выходит, хотя ей скоро тридцать, и еще не слушают...
Теща начинала рыдать и убегала. Закрывалась в ванной, но рыдала все громче и громче, чтобы они слышали.
Супруги расставались с плохим настроением. Виктору было тревожно, что Марина осталась с Ольгой Николаевной, которая будет есть ее весь день, Ма-рина оставалась дома с тем же самым предчувствием и чувством вины перед мужем.
В Канаде есть субсидированное жилье, причем старики получают квартиры там быстро, всего за полгода. Но Марина не хотела сдавать туда родителей. Потому что отец был совсем слаб и ему в любой момент могла понадобиться доставка в госпиталь. Да и матери, при всей ее заботе о собственном здоровье, тоже могла понадобиться помощь. Виктор понимал, что и скорая вполне довезла бы тещу с тестем до госпиталя, если бы приспичило, но не хотел ломать Марину. А она категорически требовала, чтобы родители жили с ней. (Только много позже Виктор осознал, что этого хотела не Марина, а вампир Ольга Николаевна. А Марина принимала желания матери за свои, так как привыкла к этому с детства).
В некоторых ссорах, возникающих, как считал Виктор, на пустом месте, теща крыла их матом или употребляла вполне литературные, но гнусные слова: «Вы твари, фашисты, суки!». А после — истерика взахлеб, выбегание из дома и шатание по улице в слезах. И это в Канаде, где если такое заметят, могут позвонить в полицию и обвинить Венценосцевых в «элдерли абьюз» — что они обижают пожилого человека.
Повод для выбегания? Зять отказался ехать за луком. Говорит, устал. Или теща велела поехать за огурцами, он поехал, а магазин оказался закрыт. И вместо того, чтобы подождать пять минут, зять, сволочь, вернулся, и сказал, что съездит через час. А мог ведь подождать!
Готовка — это была еще одна огромная семейная проблема. Тещин пунктик. Жарить и парить, строгать и варить... Чаще всего Виктор видел тещину спину. Женщина полдня стояла у плиты. И, казалось бы, надо быть благодарным, но Виктор не был. Он ненавидел эту готовку. Потому что, во-первых, столько еды никому не нужно. Это был какой-то конвейер. Причем, с одной стороны, Ольга Николаевна упрекала дочь и мужа, что они много едят, а с другой — производила одно блюдо за другим, которые надо было съедать, чтобы не испортились. Суп — ведерными кастрюлями, да плюс второе, да плюс салатик...
Да и черт бы с ней, но ведь это надо постоянно ездить за продуктами, покупать огромными корзинами, как принято в Северной Америке, потом их разгружать, потом загружать в холодильник, выносить мешки с очистками и снова ехать в магазин, потому, что «забыли лук, а без лука нет ни одного нормального блюда». Так утверждала теща.
Когда она жила в Новокузнецке, Виктору готовила Марина. Пару раз в неделю. В остальное время супруги питались по кафе и ресторанам, а также перемогались дома полуфабрикатами. Вполне вкусными — пиццей, лазаньей, где-то кофе с пироженкой, где-то салатик, или бутербродик, яичница. И это, считал Виктор, куда лучше, чем пищекомбинат дома.
Но тещу было не унять. Другой скажи: «Не готовьте сегодня, отдохните», она будет благодарна. А Ольга Николаевна воспримет как оскорбление и чудовищную неблагодарность.
— А что есть будете? — колюче спросит.
— Да найдем. Там полно в холодильнике.
— Да? А мне есть нечего. Я без борща не могу.
И теща начинала готовить. А к борщу и салатик. И пюрешку. И — апофеоз — «поедь в магазин, купи лук, я хочу еще котлетки пожарить, а лук кончился».
— Я выпил, не могу за руль.
— Марина, а ты? — напряженно смотрит на дочь Ольга Николаевна.
— Мам, давай без котлеток. Я себя плохо чувствую, давление, наверное...
— Да итит твою мать! Почему я должна и готовить, и всех упрашивать? — и слезы градом, истерика, крики, убегание в туалет, всхлипывания оттуда, с речитативом: «Вот суки дак суки... Да зачем я сюда приехала? Жила бы с Веркой... Нет, живи с этими ленивыми дебилами... C алкашом с этим».
...Виктор лежит на диване с закрытыми глазами и старается представить Кубу. Он любит туда ездить. И не только из-за чудесных пляжей и бирюзового моря, а больше из-за самих кубинцев. Несдавшихся, помнящих о дружбе с русскими, свободных, вечно отдыхающих и улыбчивых, несмотря на нищету. Виктор представляет светлый, горячий песок и шум прибоя...
— Зря ты выпил, — раздраженно говорит Марина. — Ты же знаешь, как на нее это действует.
Виктор молчит.
— Я поехала за луком.
— Бесполезно, — роняет он. — Лук — не причина, это повод. Она не может жить, если не сделает кого-то виноватым. Она каждый день ищет повода обидеться. Заходит с разных сторон. И если не реагировать, обижается на то, что ты такой каменный.
— Ну, ты должен понять: она готовит, старается. И убирает в доме.
— Ее никто не просит. Мы без нее не подыхали от голода и не засрались до ушей.
Из туалета доносятся более громкие, чем раньше, рыдания.
— Иди, успокой ее, — велит Виктор. — Иначе она отомстит.
Он давно заметил, что если теща не оттанцуется на них, если как-то так получится, что они не покорились и она не добилась своего, она позже мстит. В какой-нибудь прекрасный день, когда с утра никто не поругался, когда, казалось бы, тихий ангел поселился в доме, и, более того, все проводят время даже дружно, Ольга Николаевна вдруг вспоминает какую-то свою обиду и ни с того ни с сего устраивает скандал.
Сначала все терялись, не понимая, в чем дело. Но в гневной речи тещи проскакивало, за что это все... «Я вам никогда не забуду, что вы мои туфли выкинули!»
Туфли были не ее, а Маринины. Они износились. На подошве появилась дыра. Но теща была скопидомкой — ничего не позволяла выбрасывать. Оттого были уже забиты шкафы и гараж. «Туфли? Погоди... я могу починить и носить... Кожа-то натуральная... Не выбрасывай», — сказала она Марине.
— Мама, они совсем изношенные, потертые.
— Я сказала, не выбрасывай. Не понятно?
— Я не хочу, чтобы моя мать ходила в таких туфлях.
— А! Тебе туфлей драных матери жалко? — и рев.
Ольга Николаевна понимала, что дело не в жадности, но ей хотелось побольнее уколоть дочь. Пусть оправдывается, если такая непослушная.
— А вы бы не говорили, что собираетесь что-то выбрасывать, — советовал Виктору Валерий.
Но теща знала все вещи в доме. И пропажа какой-либо была бы замечена не сегодня, так через неделю. И потом были бы стенания на годы, что это была любимая вещь и Ольга Николаевна хотела сделать из вот этого кружевного воротника воротник лисий, но «твари и суки» эту вещь специально выкинули, чтобы ее обидеть.
Однако больше всего Виктора бесило бесконечное тещино капанье на мозги, что им надо уезжать домой, в Россию. Она постоянно внушала Марине, что в Новокузнецке жить лучше, чем в Оттаве, что «вот Верка прекрасно живет» (вторая дочь Ольги Николаевны).
Виктор не выносил и встревал:
— Ага. Сын у Верки снаркоманился, муж спился, а так — все замечательно.
И теща поднимала на него свинцовые от ненависти глаза.
— Ты бы заткнулся лучше. Не тебе, бухарику, говорить...
— Бухарик или нет, а за дом, в котором вы живете, плачу. И дочь вашу содержу, и внучке вашей подкидываю деньжат...
Хотел добавить, что и за их поездки в Новокузнецк платит, но вовремя вспомнил, что у них в России накапливается пенсия, и, выходит, они сами себе оплачивают дорогу.
Эти поездки были Виктору поперек горла. Старики были уже в таком состоянии, что из каждой поездки возвращались с новой болячкой. Петр Васильевич вернулся из последней с переломом руки. Хорошо, не шейку бедра сломал, когда поскользнулся и упал, а то бы каюк. Теща вернулась со свадьбы внучатой племянницы в прединфарктном состоянии. Тоже бегали в Канаде по врачам, лечили.
— Вот это племяннице был бы подарок — кабы Ольга Николаевна на свадьбе померла, — говорил Виктор.
Это хорошо еще, что в Россию ездят. У знакомых семидесятипятилетняя мать поехала на похороны двоюродной сестры в Аризону, и там ее разбил инфаркт. А страховку дети не сделали. И вручили им от американского госпиталя счет почти на двести тысяч долларов. Пришлось продать бизнес — пекарню — чтобы расплатиться.
Ольга Николаевна хочет жить в России. Но ее никто в Канаду насильно не тащил, сама же согласилась. А теперь бесится. И Маринке мозги запудривает, давай, мол, вернемся.
Виктор не хочет возвращаться. И не потому, что родину не любит. Любит. Он уехал из России в конце девяностых, когда жизнь была очень тяжелой, безрадостной и бесправной. Уехал в Канаду, хорошо устроился, дочь прекрасно живет... Чего теща хочет? Чтобы они Анютку оставили в Канаде, а сами рванули в Новокузнецк? Ведь понятно же, что молодая женщина, играющая в главном оркестре страны и выросшая в Канаде, никуда не поедет.
И зарплата у Виктора хорошая, и пенсия заработана именно здесь. Бросать ее, что ли, и ехать на новое место, начинать в свои пятьдесят пять жизнь заново?
Россию он и здесь поддерживает. Время от времени посылает посылки совершенно незнакомым людям, которые бедствуют. Адреса берет в «Комсомольской правде». Есть там рубрика «Отдел добрых дел». Виктор то ребенку больному перечислит, то многодетной семье они с Мариной посылку соберут. А если бы в Новокузнецк переехали, кто знает, были бы у них средства на помощь землякам?
Виктор понимает, что в Канаде теща одинока. Но сколько раз он предлагал ей пойти в русскую церковь, благо до нее пятнадцать минут пешком, и там познакомиться с другими старушками. Там чаепития проводят каждые выходные. Но нет. Теща атеистка, в храм ей идти стыдно. «Так вы после службы приходите, когда начинается чаепитие», — советовал Виктор. Теща отмалчивалась. И он приходил к выводу, что жрать свою семью ей куда интереснее, чем лясы точить с какими-то подружками, которых ни обозвать нельзя, ни на лопатки положить.
А были ли хорошие черты в его теще? Конечно. Начитанная, интересный собеседник. Честная по деньгам, верная мужу. Родину любит, переживает за нее. Не лежебока, никакого труда не боится. Может не только гвоздь вбить, но и стену оштукатурить. За дочь и внучку переживает. Своеобразно, конечно, с питием их крови, но — как умеет.
Однако, бывает так, что все хорошие черты меркнут перед одним, но сильным недостатком. Вот Чикатило, например, остался в истории жестоким маньяком. И кого волнует, что он был хороший семьянин и, возможно, неплохой преподаватель, а, может быть, охотно давал деньги взаймы или перевел когда-то старушку через улицу.
Виктор заикался было, чтобы сводить Ольгу Николаевну к психологу (хотя считал, что нужен психиатр). Но тут она даже не обиделась. Посмотрела на него, как на умалишенного, и сказала спокойно: «Я сама больше всех этих старых евреев знаю». Валерка советовал ей в питье успокоительное подмешивать, но теща, имевшая привычку брать трубку второго домашнего телефона и подслушивать, рассвирепела: «Он меня отравить хочет! С дружком советовался!»
Знала, что не хочет. Понимала, о чем шла речь. Но как не воспользоваться моментом? Время от времени она даже намекала Марине, что Виктор изменяет. И приводила доказательства: она, де, рассмотрела простыни в стирке и видела на них какие-то пятна, которые свидетельствуют, что у зятя «нездоровая сперма». Пятна должны быть белыми, а они желтоваты.
И Маринка, которой это долбилось исподволь ежедневно, начинала нервничать, приглядываться, принюхиваться, внезапно названивать. «Дура ты, Марина, — смеялся Виктор. — Я в постели ем, ты же знаешь, вот те и пятна». Но когда вспоминал об этом эпизоде, от злости хотелось тещу пришибить. Это ж надо додуматься — рыться в грязном белье! Он всегда считал, что это образное выражение, ан нет...
Виктор даже поначалу думал, что, может, смириться и делать все так, как она захочет? Ну, подумаешь, пусть готовит каждый день, как на свадьбу, пусть нудит, что надо уехать в Россию, пусть трындит про питье соды и про все-превсе остальное. Но попробовал и понял, что это ловушка. Почуяв слабину, теща, как старуха в «Золотой рыбке», требует больше и больше. И вот уже ты ешь и пьешь не то, что хочешь, а что ей кажется правильным, ложишься спать в то время, которое ей кажется верным, дружишь с теми, кто ей нравится, а когда звонят «паразиты» (так теща называла тех, кто ей не нравится), ты не должен брать трубку.
Раз за разом просил Виктор жену поставить родителей на очередь на субсидированную квартиру. Обещал, что будет ездить, навещать, продукты подвозить... Но Марина наотрез отказывалась: «Если они будут жить отдельно, я уйду с ними». И он смирялся, терпел.
*
То была скверная пятница. На работу Виктор не ходил. Потому что продал дом и на понедельник было намечено завершение сделки в офисе адвоката и переезд в новый дом. Пятница и выходные посвящались сборам. Виктор паковал вещи, разбирал мебель, а теща ходила и зудела: «Надо съездить за луком, и вообще... Молока нет... Продукты надо купить».Он спросил, зачем, если переезжают, а в новом, только что построенном доме, холодильника еще нет. Пока купят, дня три или даже пять дней пройдет — доставка не моментальная... Где будут продукты? Свой холодильник по канадской традиции Венценосцевы оставляли с проданным домом. Равно как и другие электроприборы, и, что вообще странно, занавески. Ну электроприборы — это ладно, их тяжело перевозить, и обычно люди въезжают в другой дом, где им тоже оставили и плиту, и холодильник, и стиралку. Но почему надо оставлять занавески и светильники, люстры — этого Венценосцев не понимал. Нет, можно, конечно, и увезти с собой, но часто покупатели западают на хозяйские занавески и светильники и в договоре просят их оставить. И когда берешь сотни тысяч долларов за дом, как-то не с руки цепляться за это добро.
Но традиция все же странная. С таким же успехом можно и диван хозяйский потребовать, и телевизор...
В общем, Виктор был рад, что продуктов в холодильнике осталось мало и не придется делать сумку с текущим мясом, молоком и прочим. Как раз хватает, чтобы подъесть за выходные.
Теща ходила и злилась. «Есть нечего». Тогда Виктор бросил дела, посадил всех в машину и повез в ресторан. Там заказал еду и, пока готовили, беседовал с женой. Заказал он «полное накрытие». Так в Канаде в русских ресторанах называют лучшее меню, когда на стол мечется просто-таки все, и блюда стоят аж друг на друге. В шашечном порядке.
— Давайте отметим успешную продажу дома! — улыбнулся Венценосцев, чтобы разрядить обстановку.
Теща сидела, поджав губы. А когда принесли еду, почти не ела, а уныло клевала. Потом губы у нее задрожали и на глазах появились слезы.
Венценосцев сделал вид, что не заметил. Марина — тоже.
Поехали домой. Когда ехали мимо супермаркета, теща предложила: «А давайте продуктов купим на вечер».
Виктор затормозил. Нажал на кнопку, открывая заблокированную заднюю дверь, и сквозь зубы произнес: «Идите. Марина, дай маме денег».
Теща ответила: «Я никуда не пойду. Если таким голосом...»
— Идите, — приказал Виктор. — Хотели идти, нечего теперь ломаться. Идите.
— Не пойду! — уперлась теща.
И Виктор рванул с места.
Домой все вернулись в плохом настроении. Работать ему уже не хотелось. Решил, что остальное дособирает и доразбирает в выходные. Сел смотреть телевизор и поставил перед собой бутылку виски. Пил, и пил, и пил... Зря, конечно...
— А что, мы ковер вот этот разве с собой не берем? — зашла с улицы теща. Она побывала в гараже и волокла за собой старый ковер, из которого лезла шерсть и который источал плохой запах. Ковер пах мышами и кошками, его давно пора было выбросить.
— Не берем.
— А я хочу его к себе в комнату, я отмою, — сообщила Ольга Николаевна.
— Зачем? У вас есть в комнате хороший ковер.
— А я хочу этот!
— Да вы издеваетесь, что ли?! — взорвался Виктор. Он уже набрался. Схватил ковер и потащил его на фронт ярд**, куда все выбрасывали ненужные вещи, а мусорная машина потом забирала.
Вернулся, а там уже дым коромыслом. Теща визжит, Маринка плачет.
— Не могу больше! Не могу жить с этим извергом! — верещит теща. — Ненавижу! Алкаш проклятый, еще хвост на меня поднимает! Да как ты с ним живешь? Там же смотреть не на что! Я бы его в жизни не поцеловала. Ты посмотри на его рожу — губы в ниточку. У жадных у всех губы в ниточку! Ковра теще пожалел, сука...
Виктор налил себе полстакана, хлопнул, а потом взял вилку, чтобы закусить маринованным огурцом. Но передумал. И когда теща начала рыдать, запустил в нее вилкой.
Вилка попала в щеку. Появилась кровь. Теща охнула.
— Сдурел совсем? — закричала Марина. — Ты бы еще кирпич взял!
Она стала что-то кричать, но он не понимал. Видел только, что жена открывает рот и машет руками. Отметил про себя, что раньше она на него никогда рот не разевала. И никогда не была так похожа на свою мать, как сейчас. Взглянул на тещу. Та — вот удивление-то! — будто забыла о своей ране, а смотрела на разыгравшуюся на ее глазах сцену: как Марина кричит на мужа. Тоже, видимо, была поражена. И обрадована. Обычно супруги были друг за друга, как шерочка с машерочкой.
Теща смотрела плотоядно. Она испытывала удовольствие и надежду: оборона пары прорвана, Маринка его бросит и уедет с ней в Россию.
— Кирпич бы еще нашел! — снова прокричала Марина. И Виктор это услышал.
Вышел из дома и стал искать кирпич.
Кирпича не нашел, зато под рукой оказался булыжник. С ним вошел в гостиную, где уже снова рыдала теща и бегала вокруг нее Маринка.
— Еще раз рот откроете, вот этим по башке получите, — предупредил обеих Виктор.
Он был пьян и не знал, как грозно выглядит в тот момент. Не понимал, что похож на статую «Булыжник — орудие пролетариата».
— Мариша, полицию! — простонала теща.
— Да я тебя убью сейчас! — шагнул к ней Виктор. Убивать не собирался, но видеть ее напуганное лицо — понравилось. Впервые она была такая — дрожащая, как мышь. Не наглая, как обычно, а растерянная, напуганная. Венценосцев с отвращением подумал, что наказать ее следовало бы уже за то, что она испохабила жизнь тестю. Хороший, добрый мужик превратился в подкаблучника, который и чаю не мог себе позволить выпить, потому что жена крутила ему «фреш» из невкусного миндального молока и фруктов и заставляла пить, так как это полезнее. Ладно, не мочу. Лет двадцать назад она уринотерапией увлекалась.
— Убью! — заорал Виктор и занес булыжник над тещей. Но тут кто-то сзади прыгнул на него, повис на шее, Виктор упал, и его стали мутузить в шесть ног — жена, теща, прибежавший на крики тесть. А потом выволокли в коридор и толкнули так, что он покатился с лестницы, которая вела в бейсмент.
Не убился. Получил, как записали потом в госпитале, «множественные гематомы». А гематомы были, между прочим, на полбрюха.
*
Полиция по звонку Марины прибыла быстро. Надели наручники, спросили: «Куда едем?»
— В госпиталь, на освидетельствование, — ответил Виктор.
В госпитале освидетельствовали и полиция отвезла домашнего насильника в тюрьму. Вели себя вежливо, даже рассказали ему о его правах. Он как-то сразу протрезвел.
В тюрьме раздели догола, попросили нагнуться, раздвинули ягодицы. Потом дали оранжевую робу, в которую он облачился, и повели в камеру. Вели двое. Один открыл дверь и сразу посмотрел внутрь, на того, кто уже в камере находился. Второй охранник смотрел на Виктора. Позже Венценосцев узнал, что так положено.
Виктор вошел, поздоровался.
В камере ничего не было кроме двух полок для сна, как в купе. На верхней сидел парень.
Чтобы установить добрые отношения, Виктор вежливо осведомился, хочет ли парень спать на верхней полке или на нижней — Виктор готов уступить ему нижнюю. Когда он служил в армии, лучшим местом считалась нижняя полка.
— Нет, — ответил парень. — Пожалуйста, сэр, спите внизу.
Он был вежлив, как большинство канадцев.
Познакомились. Виктор рассказал, за что его взяли, и осторожно приспросился, за что сидит парень.
— За убийство, — лаконично ответил тот.
В итоге Венценосцев глаз не сомкнул. Ладно, если парень из корысти или ревности кого-то укокошил. А если маньяк, психопат? Вон один психически больной в автобусе парню голову отрезал у всех на глазах.
Лежал Венценоцев и думал: вот это Маринка себе устроила переезд. Сама сейчас все паковать и грузить будет. Нет, с командой грузчиков он договорился, но надо, чтобы когда они приедут, вся мебель была разобрана и упакована, а то, что не разобрано, следует обернуть полиэтиленом. Да много работы... Ничего. Пусть теща погорбатится, если не умеет мужиков ценить.
И еще думал: интересно, узнают ли на работе, что он в тюрьме? Если узнают и уволят, вот будет номер. Маринке придется самой работать и все счета оплачивать. А он будет раны лечить. Может быть, в тюрьме.
*
Наутро принесли поесть. Сначала из коридора выкликали всех, кого везут в суд на слушанье о выпуске под залог. Открывали окошечко в железной двери и называли фамилию. Потом, когда все вышли и построились, прикатили тележки с сэндвичами и соком. Ложек, вилок, чашек нет. Потому, что могут стать оружием. Сэндвичи в целлофане, порошковый сок в бумажных пакетах. Есть еще булки с маслом. И круассаны. Брать положено два «блюда» из трех. А если не хочешь, объяснил Виктору еще в камере сосед, надо брать все равно, потому, что повезут в суд и там кормить не будут, а суда можно и полдня ждать.
Ели тихо, спокойно. Вот это Венценосцеву в канадцах нравится. Спокойствие, сдержанность, вежливость. В России вежливость недооценивают, ей предпочитают искренность, прямоту. Честность то бишь. И он с этим согласен. Искренность важнее. Но вежливость тоже хороша. С ней гораздо легче жить.
Вот охранники... Целая куча их, по нескольку на каждого заключенного. Страна создает рабочие места для своих граждан. Столько бы и не надо охранников, но куда народ девать ? Охранники никого не гнобят, говорят только по существу — команды отдают.
После завтрака сковали заключенных цепью — по три человека, и повели в автобус.
*
И выпустили Венценосцева под залог. Никогда не думал он, что ему, интеллигентному человеку, придется ходить на курсы против пьянства. Не курсы анонимных алкоголиков, а некие душевные беседы с каким-то консультантом-бандеровцем по фамилии Недайхлиб.
Здоровый такой, румянец во всю щеку, чистые ногти. Начал психологически тонко:
— Ты, — говорит, — алкаш. Тебе всего 55 лет, а посмотри, как ты выглядишь: морщины, худой.
Виктор был потрясен. Ах ты ж, собака! Тебе под тридцать, и ты тут сидишь всю свою короткую трудовую жизнь и бумажки перебираешь, а я до Канады кем только не работал: и челноком был, и дальнобойщиком. И пару месяцев назад сам драйвэй камнем вымостил, никого не нанимал.
Но сдержался и сказал лишь:
— Я девять лет дальнобойщиком был. Как я могу быть алкоголиком? И в Канаде каждый день на работу хожу, никто меня пьяным не видел, спросите...
Бандеровец прочитал ему лекцию на тему, что такое хорошо и что такое плохо, и отпустил.
Виктор шел домой, то есть к Валерке, и вспоминал, как увещевал тещу:
— Вы живете с дочерью, не в богадельне, не в психушке, мужик ваш еще ходит, каналов русских у вас сто, холодильник едой забит, пенсию получаете, весь бейсмент вам отдан. Чего еще нужно?
И что людям неймется? И как родители могут гнобить детей? Он не понимал этого. Не понимал кайфа от того, что заставляешь кого-то, рядом живущего, танцевать под свою дудку. Ничего ведь не обходилось без встревания Ольги Николаевны. Стоит Марине начать печь блины, теща тут как тут: «Сахар не клади, вредно». И стоит, следит, чтобы по ее было. А что, если он, Виктор, любит с сахаром? Без сахара блины — просто хлеб...
«Господи, — одергивал он себя, — моя жизнь превратилась в борьбу с вздорной бабой. Еще в тюрьму за нее сяду. Вот это и будет — полное накрытие...»
*
Суд приговорил Виктора к 27 месяцам лишения свободы условно. Позволили вернуться домой (с разрешения домочадцев), обложили запретами. И он вернулся. Понимал, что стесняет Валерку.
С женой помирился. С тещей и тестем — не разговаривает. Ну их, от греха подальше.
Домой Виктор приходит в шестом часу вечера. Теща, по уговору с Мариной, сразу выметается из кухни к себе в бейсмент. И Виктор проводит с женой тихие вечера. Как раньше.
Как раньше? Нет, конечно. С одной стороны, он повторяет для себя: жена вызвала полицию, потому что он был пьян, агрессивен и она, видимо, испугалась за себя и мать. С другой стороны...
Вот об этой, другой стороне, он много размышлял. Стал бы он вызывать на Марину полицию? Да никогда. Более того, он и на тещу бы не вызвал. А если бы теща тонула — спас бы.
Что случилось с русскими людьми за границей? Почему они стучат на своих, почему расправляются с родными железной рукой государства? Вот теперь у него, Виктора, есть судимость. Теперь он человек второго сорта и случись какой-то спор у него, какая-то тяжба, чиновники всегда будут думать, что виноват он, так как агрессивный домашний насильник... То есть семья поставила ему на лбу тавро. До конца жизни не отмоешься.
Черт с ней, с тещей, но Маринка... Они же всю жизнь вместе, он же ее целовал-миловал... Как можно? Ведь она с родителями уже избила его, сбросила с лестницы, так зачем было еще и полицию вызывать?
Вызвали, получается, не из страха, что он их убьет, а чтобы отомстить.
Это как же надо его ненавидеть? Легче было бы развестись!
Не легче, тут же отвечает сам себе Венценосцев. Он зарабатывает, все счета оплачивает. Материально выгоден. Получается, его за деньги терпят.
А на вид — непохоже. Маринка ведет себя ласково, ревнует даже время от времени.
«Я знаю, что ничего не знаю», вспомнил Виктор. Ничего он не понимал теперь: кого любить, кому верить, что вообще делать, как жить? Как целовать ту, что может засадить его в тюрьму одним звонком в полицию? Cкажет, что угрожал, и срок из условного превратится в настоящий.
Нет, она так не сделает, сам себя убеждает Венценосцев. Она не такая...
Не такая...
Не такая...
Не такая...
Он всхлипывает. Этого никто не слышит. Так тоскливо ему не было никогда, даже когда его в девяностые на трассе остановили бандиты и чуть не убили. Спас другой проезжающий дальнобойщик, выскочил с монтировкой и быстро всех уконтропупил — бывшим воином-афганцем оказался.
Тогда было страшно, а сейчас — страшно и обидно. «И враги человеку — домашние его». Верно как сказано. Никто не ранит тебя словами больше, чем родные. Никто не отомстит тебе лучше, чем они. Потому что хорошо тебя знают и потому что ты перед ними — гол. Ничем не защищенная душа.
Виктору предстоят более двух лет зависимости. Он полностью в руках у своей семьи. Захотят — на хлеб намажут. А он не должен и слова поперек, иначе сядет... И к любимой женщине теперь желательно на цырлах.
Венценосцев знает, что зависимость — одно из самых тяжелых испытаний. И не только для того, кто зависит. Но в неменьшей мере для того — от кого зависят. Мало кто не пользуется в этой ситуации своим положением. Тут и проявляются люди... Ты можешь убить, позволено. А убьешь? Можешь изнасиловать и ничего тебе не будет — воспользуешься? Можешь унизить, высмеять, дать «щелбан» — сделаешь это, если тот, кому даешь — безответен?
В эмиграции в такое положение часто попадают. Вызвали, скажем, родственницу из России. У нее ни документов, ни, соответственно, прав. И живет она у них. И вот тут разворачиваются подлинные трагедии, подобные «Грозе» Островского. Люди не справляются с властью, которой обладают над беднягой. Начинают муштровать, унижать, срывать на ней настроение. Доводят до того, что человек, подобно Катерине из пьесы, готов броситься с моста. Но не бросается, а только ждет документов, каждый день бегает проверять почту. И, получив, уходит навсегда из дома родственников и не звонит, не отзывается всю жизнь.
А знакомым те родственники потом рассказывают: «Мы ее поили, кормили, помогали медстраховку получить, а она, неблагодарная... Вот и помогай людям».
Многие, ох, многие родственники расстались из-за этого в эмиграции. И вот их, Венценосцевых семья, тоже после стольких лет дала течь...
Вчера Маринка под одеяло забралась, обнимает. А он не сопротивляется и думает: как же она не понимает, ведь он теперь ее заложник... И звонок в полицию, и его судимость, всегда будут стоять между ними. Женщина, вероятно, может любить того, кого боится. А мужик — нет, не может...
И тут же Виктор вспоминает: а как же фавориты императриц? Ведь они знали, что царь-баба может их на плаху в любой момент, а «дерзали»…
Но там за власть, за деньги. А он за что будет сейчас в постели «дерзать»? За былое уважение?
Что делать? Что делать? Эта мысль теперь всегда в мозгу. Обидно еще было, что жизнь его в последние годы стала какой-то мелкой, ничтожной, как у гусеницы. Он превратился в мужика, которому важно, что скажет теща, которого задевают слова старухи, который с ней всерьез воюет.
И проиграл, между прочим.
Хотелось вырваться. В ту прежнюю жизнь, когда человек звучал гордо. И когда он, Венценосцев, был художником, и его уважали, и он сам себя уважал. Он не был эмигрантом, а был плоть от плоти родной земли. Хозяином был. И думал в то время — о высоком. Делал по утрам зарядку под команды из радио, обсуждал с друзьями новые публикации «Роман-газеты». Жил по-советски небогато, но интересно. Свободно жил. Деньги не волновали, волновали мысли, чувства и девушки...
Эх, если бы не разрушили Советский Союз...
*
Однажды утром Виктор не пошел на работу. Марина, заспанная, в ночнушке, зашла в гостиную и увидела, что муж собирает чемодан.
— Ты куда? — тихо спросила, враз все поняв.
— На Кубу. Я снял со счета пять тысяч, этого надолго хватит. Поживу пока там... На счету осталось много, тебе хватит. Когда деньги у меня закончатся, попрошу тебя еще прислать. Не дашь — приеду обратно, заработаю и снова туда поеду.
Она молчала. У них была мечта: когда выйдут на пенсию, поедут жить на Кубу. Снимут хибарку близко от моря и будут купаться каждый день. С канадскими-то деньгами там не жизнь, а рай. Все стоит копейки, население — дружелюбное, особенно к русским. По менталитету кубинцы очень похожи на советских людей. Что для нас было доблестью, то и для них доблесть, что для нас подлость, то и для них.
— Ты мне там изменять будешь, — прошептала Марина.
Многие канадцы ездят на остров чтобы завести себе хоть какой-то роман. Люди на Кубе бедные, и пожилой мужчина вполне может отхватить юную красавицу. Расплачиваясь в буквальном смысле бусами — бижутерией, бельем, одеждой, сувенирами. Которые в Канаде можно купить в долларовых магазинах.
— Не знаю, — ответил Виктор. — Но если я проживу свой срок здесь, мы разведемся. А так — есть надежда...
Марина ничего не сказала и пошла на кухню. Собирать ему еду с собой. Тушенку, сайру в масле для легкого супчика, сгущенку и прочее, что долго хранится и из чего можно сделать себе в дальней дали «полное накрытие».
Огоньки
Судья Александр Михайлович Буркалов сидит у себя в кабинете, в областном суде и курит одну сигарету за другой. Перед ним в пепельнице гора окурков. Сбоку от него — окно, в котором видны огромные сугробы и серое сибирское небо.
Буркалов, мужчина высокого роста, среднего телосложения, светловолосый, с большими и почти прозрачными голубыми глазами, сидит, оцепенев, потом вспоминает про сигарету, стряхивает пепел и снова втягивает в себя едкий дым.
Ему пятьдесят лет. Полжизни в суде. И не привык к смертным приговорам. Вот и сейчас... Вынес... Вернее, вынес неделю назад, а сейчас получил письмо от приговоренного. На пятнадцати страницах тетрадки в клеточку. Мелким почерком, в каждой строчке, с обеих сторон листа. «Умоляю... Дайте хотя бы надежду... Я исправлюсь, отработаю... Я стану человеком, полезным обществу. Христом-богом прошу… Я уважаю русский народ».
Дурак. Думает, в деле сыграло роль то, что он кавказец.
О, Господи, как тяжело! Ведь скотина, гадина-человек, а не то, чтобы жаль, а страшно отвечать за него перед Кем-то, Кто, возможно, есть. Он велел: «Не убий!», а ты приговариваешь... Не часто, но свое кладбище у тебя уже есть. Будет ли тебе прощение? Он ведь сказал: «Аз есмь воздам». А воздаешь — ты.
Ну, а как быть-то, коли закон?
Буркалов встает в волнении, ходит вокруг стола, взглядывает на письмо. Ровный почерк. Алик, видимо, неплохо учился в школе. Пишет без ошибок.
Живет с ошибками.
Папку с его уголовным делом уже унесли в архив. Но судья помнит все обстоятельства до мелочей. До цветочков на ситчике убитых — в деле были фотографии жертв.
…Алик Ахметов жил с женой в поселке под Новосибирском. Зарабатывал тем, что развозил продукты по магазинам. Так и познакомился с продавцом Ларисой, одинокой матерью двух девочек — девяти и десяти лет. Часто болтали с ней о том, о сем. Лариса рассказала, что выросла в детдоме, что дали квартиру как сироте, вышла замуж, родила, муж запил, и вот осталась одна, и трудно... Жаловалась. Попросила денег взаймы, на покупку стиральной машины. Алик дал. Но договорились, что Лариса вернет с процентами.
Лариса не возвращала. Стала избегать его, прятаться. Он злился. Принялся звонить ей, угрожать. И даже жена его звонила, предупреждала Ларису: «Береги детей». Та то ли со страху, то ли по какой другой причине, квартиру продала и переехала в поселок в пятидесяти километрах, там же, под Новосибирском. А деньги, хоть были на руках, не отдала, отметил Алик.
Он приехал к ней с большим кухонным ножом. Открыла дверь ее девочка. Алик набросился на Ларису и при детях, визжащих дурниной, нанес ей двадцать восемь ножевых ударов. Девчонки так испугались, что не додумались даже бежать из квартиры, одна побежала в комнату и спряталась в шкаф, другая — выбежала на балкон и стала кричать. Алик убил и ее, там же, на балконе. А потом ударил ножом младшую, которая в шкафу.
И ушел. Сел в машину и поехал развозить масло. В тот день, как вспоминала на следствии его супруга, она не заметила в нем ничего необычного. Кроме того, что он вечером за ужином спросил: «Ты меня любишь?»
А младшая Ларисина дочка сумела выползти из квартиры и добраться до соседней квартиры. Окровавленный ребенок сказал соседям, что всех убил «дядя Алик». Его взяли в тот же день. А девочка умерла в больнице на четвертый день.
Вышка. По закону ему — вышка, будь он хоть пудель королевских кровей, хоть трижды русский.
И Буркалов ни в чем не виноват. Он не выбирал наказание, он просто озвучил то, что по закону обязан был назначить.
Хотя диаспора Алика так не считала. Приходили, мялись, потели, в глаза заглядывали, спрашивали: «Сколько?» Точнее, писали на бумажке и подвигали ее судье. Боялись, что в кабинете есть подслушивающее устройство.
Буркалов тихо и спокойно просил «покинуть помещение». Как у Чехова: «Позвольте вам выйти вон!». Уходили оскорбленные. Но судья уже ничего не боится. Не вынесешь на этой работе боясь-то. Угрожает каждый третий, но их можно понять — у них близких, самых родных, сажают. В сердцах это говорится — угрозы. Одна мамаша подкараулила Александра Михайловича у остановки автобуса и накинулась с палкой... Удалось остановить, объяснить, что меньше дать ее единственному сыну не получалось. Плакала, извинялась. Судья решил никуда не жаловаться.
Если бы кто-то спросил, какое чувство его посещает чаще всего в жизни, он бы ответил: жалость. Не только к жертвам — к тем уж само собой, а к подсудимым. Больше всего к тем, чья судьба была предопределена — детям алкоголиков, сиротам. Сидят на скамье подсудимых — тщедушные, маленького роста от плохого питания, затравленные. И за что сидят? Ограбили продуктовый магазин, склад, прохожего — тоже хотели импортную куртку, кроссовки, мобильник... И передачки в тюрьму им носить будет некому.
Вот кого задушил бы своими руками, так это алкашей. В последнее время телевизор долдонит, что алкоголизм — это болезнь. Навязывают мнение, а бабы верят, возят своих благоверных по клиникам, последние деньги спускают... Буркалов считает, да что там считает, знает: алкоголизм — это распущенность. Безответственность, крайняя степень эгоизма... Пьют, как правило, когда знают, что есть кто-то рядом, кто будет кормить, притаскивать с улицы, мыть, уговаривать... А дети потом рождаются... Это самое страшное. Опер знакомый рассказывал: нагрянули как-то к молодым алкашам, у которых было шестеро детей. Но когда полиция пришла, двое уже погибли: одной, грудной девочке, мать сунула бутылку с молоком и забыла, та и захлебнулась. Другой ребенок выпал из коляски, и никто ему не помог. Осталось четверо. Здоровая была только старшая, десятилетняя девочка, а на младшего, четырехлетнего, невозможно было смотреть — обрубышек, рук от локтя нет и ног от колена. По грязному полу ползает, разлитую лапшу слизывает... Соседка видела, как ребенок съел таракана. Мать, когда ей сказали, ответила: «И что с ним будет? Не сдохнет».
Буркалов садится в кресло, берет новую сигарету и так замирает.
…Не думать. Не думать. Пойти сегодня к Вяткиным в гости и там есть салат оливье и пить коньяк — он у них из-за границы привезенный, не паленый. Только у них душой и отдыхаешь. Друзья. Рассказывают про дальние страны — богатые, счастливые...
Жена Буркалова, Ирина, говорит, что это они, Америка с Европой, нашу страну разрушили, доказывает ему, приводя какие-то аргументы и факты. А Буркалов не имеет по этому вопросу своего мнения, просто слушает ее и поддакивает. Потому, что новостей он почти не смотрит — времени нет. Суд завален делами. Приходится брать их на дом, изучать перед сном. Это вопиющее нарушение. Но так делают все судьи. А как иначе? СИЗО переполнены, люди ждут решения своей участи.
Никогда еще не было такой лавины преступлений, как сейчас, в середине девяностых, думает Буркалов. Какая красота была в семидесятые, восьмидесятые... А сейчас все газеты полны: «ворвались», «задушили», «выкинули из окна», «расчленили», «из корыстных побуждений», «чтобы не отдавать долг», «вымогая», «в состоянии сильного алкогольного опьянения».
Недавно журналист приходил, спрашивал среди прочих вопросов, что является символом нашего времени. Браток с кастетом — вот символ нашего времени, ответил ему Буркалов. И тот ребенок-обрубышек, что лапшу с пола слизывал...
Мысли путаются. Устал.
Не думать. Или нет, думать о чем-то приятном. Вот о жене. Хорошая она, Ирина. Другая бы ругалась, что денег нет, а эта молчит. Труд его уважает. Только просит иногда перехватить у кого-то до зарплаты. Что бы без нее, доброй, понимающей, делал? И ведь послушает она Вяткиных и не злится, не требует с него такую же заграничную жизнь.
А люди верят, что все судьи взяточники. Потому что адвокаты да разные другие посредники тянут с них деньги, уверяя, что надо на лапу судье дать. Люди дают. И дело выигрывают, которое и без того выиграли бы. И считают, что судья взял. А он и слыхом не слыхал ни про какие деньги.
Хотя, а может кто и берет у них в суде. Как узнаешь? Вроде никто богато не живет, но мало ли? В суде столько всего насмотришься, сам себе верить перестаешь. Брат закладывает сестру, жена — мужа, родители проклинают детей, дети убивают родителей.
Если бы Буркалов был депутатом, он бы предложил такое решение по борьбе с коррупцией: чтобы раз в год в суд приходили сотрудники милиции под видом родственников обвиняемых и предлагали взятки судьям. Тогда все судьи остерегались бы, а взяточники, которые не могут удержаться, были бы переловлены.
Но Буркалов не депутат и никто его не спрашивает. А у него столько всего есть, что сказать! Причем, порой по самым неожиданным вопросам. Например, по семейно-любовным...
Недавно дело рассматривал... Бабушка работала в тубдиспансере. Привела себе оттуда мужа-уголовника. Туберкулезного. В дом, где живет дочь и шестилетняя внучка. Ушла вечером на дежурство, дочь — на гулянку, ребенка оставили с уголовником. Он ее изнасиловал и шнуром от утюга задушил.
Буркалов на суде спрашивает у матери: «Какого наказания вы хотите для преступника?» В ответ: «Не знаю». Три раза спрашивал, три раза слышал это коровье «не знаю».
Нет, не один этот изверг замучил ребенка! Это блудливая бабушка в дом смерть привела, это гулящая мать ребенка со смертью наедине оставила. Им бы тоже на скамью подсудимых, да закона такого нет, чтобы баб судить, у которых пожар меж ног.
Буркалов давно думает над тем, что русский человек — слишком уж фаталист. Что ни случись, никто у него не виноват. Стечение обстоятельств. Рок. Несчастный случай. Крыша ли у бассейна обвалится, придавив людей, ночной ли клуб сгорит вместе с пляшущими, или любовник ребенка придушит — все несчастный случай. Некого винить... А у каждой ошибки ведь есть имя. Это имя владельца бассейна или клуба, или матери, которая привела в дом к ребенку чужого мужика... Поди если б у нее в доме лежало несколько миллионов золотом, остереглась бы, проверила бы ухажера сто раз. А к ребенку кого попало тащут, не проверяя. Главное — чтобы бабочки в животе.
Буркалов телевизор не смотрит, но когда с женой по выходным вместе убирают в квартире, Ирина включает сериалы, и до него доносится их основной тезис — «любовь оправдывает все».
Александр Михайлович пылесосит, вытирает пыль и думает: что именно она оправдывает? Увод мужика от беременной жены? Или спланированное с любовником убийство мужа? Или ограбление банка — только чтобы свозить любовницу на Мальдивы? Вот что они, авторы сценария, имеют в виду?
Любовь, говорят они, это главное. И миллионы женщин, прильнув к экранам, впитывают, верят. Тем более, что и церковь же говорит то же самое... А то, что у церкви и в сериалах речь идет о разной любви — невдомек. Буркалов — материалист, в церковь не ходит, но понимает, что Христос говорил о любви к ближнему, то есть просто к людям. Независимо от пола и возраста, а также того, что они могут дать тебе взамен. По сути, говорил о добром отношении к окружающим. А телевизор пропагандирует совсем другую любовь — плотскую, страстную. Ту, для которой нет моральных тормозов.
Главное, долдонят, это любовь.
— Дураки! — хочется заорать Буркалову. — Главное — чтобы твой ребенок на шнуре от утюга не висел! И не бежал от твоей любви с криками: «Спасите!», как бежали семилетние близнецы, мальчик и девочка, от родной мамы, которая намеревалась их убить, так как иначе любовник не хотел жениться. Дети что-то поняли и бежали от матери по лесу, а она, ведьма, гналась за ними, со сладкими речами, крича, что не хочет им зла и любит. И мальчик остановился, и был убит. А потом и девочка.
Буркалов ее недавно в колонию отправил, Медею эту. Будет сидеть. А тот, ради кого она убила, быстро найдет другую. Так всегда бывает.
*
Так... Скурил полпачки. Судья прошел к окну, проследил глазами за бегущей собакой, а потом вернулся к столу и решительно сунул письмо приговоренного в стол. Затем закрыл дверь на ключ. Чтобы никто не тревожил. И лег на составленные у стены в ряд стулья. Закрыл глаза.
И как-то полетел, полетел, боком почему-то, ввысь куда-то... В нестрашную, теплую темноту. Кружился там, кружился, в голове стало пусто, в сердце — безмятежно. Как в детстве... А вот и она — деревня, в которой жил у бабушки... Буркалов видит бабкин дом — рубленую избу, тонущую в георгинах. Цветы везде, и они — выше него, восьмилетнего Саньки. Мальчик идет среди их сочных твердых стеблей, а цветы пахнут так же сильно, как разлитые духи, аж в нос шибает.
Солнце печет. Алтай...
Буркалов во сне счастливо улыбается. Как он любил в детстве цветы! Хоть и мальчишка, а любовался «марьякорешками» — пионами Марьин корень, купальницами, которые все называли «огоньками» да «жарками». Ходил с ребятишками собирать лилии-саранки и кандыки — алые цветочки со сладкими луковицами. Вырывали корешки, ели. Не знали тогда, что кандыки — в Красной книге.
Улыбается во сне Буркалов и чуть ли носом не дергает, так отчетливо он ощущает запах нагретых солнцем алтайских цветов.
А вот и бабушка, Наталья Тимофеевна, вышла из дома и направляется к нему. А он вдруг стал взрослый, в пиджаке и наглаженных брюках, судья. Как живую видит Александр Михайлович свою «бабу».
— А ты разве живая? — спрашивает ее, севшую напротив него на маленькую табуреточку, на которой она обычно картошку чистила.
Бабушка с улыбкой отрицательно качает головой. А потом спрашивает:
— Трудно тебе?
— Нормально.
— К смерти боишься приговаривать?
— Нет, — соврал Буркалов. — То есть да, но не только...
Видя, что бабушка молчит и ждет, пояснил:
— Много другого еще... Под стражу брать в зале суда — очень тяжело. Особенно несовершеннолетних... Недавно девушка-воровка так закричала, когда ее уводили, что человек с улицы зашел и спросил: «Что вы тут с людьми делаете?»
Бабушка молчит и Буркалов вдруг воодушевляется ее вниманием и начинает с жаром рассказывать:
— И еще трудно не поддаться первому впечатлению, когда с делом знакомишься. Я стараюсь, всю жизнь стараюсь. Тут один мой коллега поделился: он, когда к нему дело поступает, читает лишь обвинительное заключение, затем опрашивает обе стороны и лишь в конце судебного процесса изучает представленные следствием материалы. Чтобы сразу не попасть под влияние мнения следователя. Над этим опытом другие судьи посмеялись, а мне кажется что-то в этом есть... Не должен я с самого начала становиться на сторону обвинения!
Когда бабушка была жива, Буркалов никогда не говорил с ней на эти темы. Думал, не поймет. А тут видел, что она все понимает.
— Мучаешься, когда приговор вынесешь? Сомневаешься? — спросила. И что интересно, рта не раскрывает, а он слышит ее вопрос. Да и он тоже с ней говорит, рта не разомкнув. Как будто мыслями обмениваются.
— Нет, — заверил, — не сомневаюсь. Если сомневаешься, не имеешь права выносить решение. Но просто радости от работы нет. Одна сторона — да, выиграла, а вторая-то проиграла, им плохо, чему ж радоваться? Или посадишь кого-то, жизнь ему сломаешь... А вот когда оправдательные выношу — тут да, радуюсь.
— Чего лицо пылает после суда? — спросила бабушка.
Буркалов удивился, что она знает, но пояснил:
— Это атмосфера в зале суда. Там же, баба, сидят родственники подсудимого, друзья, адвокаты. Они садятся обычно все вместе. Сплоченная, единая группа. И я чувствую их энергетику. Тяжелую, напряженную. А я — один... А то еще табаку заговоренного подсыпают под дверь, иголки втыкают. Но я в такое не верю, ты ж знаешь...
— Тебе дед просил передать, что ты как солдат на войне — фашистов наказываешь, людей спасаешь...
— Я понимаю, баба. Но после суда все расходятся, никого не погубив, а я остаюсь со своим смертным приговором.
Бабушка молчит, смотрит на него. А потом протягивает ему пучок «огоньков». Буркалов тянет к ним руку, но никак не может дотянуться, и все тянет, тянет...
*
Судья проснулся и посмотрел на часы. Прошло всего двадцать минут с тех пор, как он лег спать, а чувствует он себя превосходно — будто всю ночь проспал. Нет, все-таки дневной сон — великое дело.
Он идет к столу, открывает новое уголовное дело и начинает читать. Сон про бабушку он помнит от начала до конца, но что на нем сосредотачиваться, не мужское это дело — сны разгадывать.
Буркалов сидит за столом до вечера и лишь время от времени заваривает чай — прямо в граненом стакане. И пьет его, несладкий, отодвигая языком чаинки. В шесть вечера одевается и идет домой. Завтра — суббота. А сегодня они с Ириной пойдут в гости к Вяткиным, в баню. Охлестывать себя березовым веником, слушать байки Сергея Вяткина про заграницу, потом прыгать в сугроб и пить чай с душицей. Может быть, даже наливочки дернут вишневой и останутся у Вяткиных ночевать.
*
В понедельник Буркалов приходит на работу в хорошем настроении. И видит в «предбаннике» перед своим кабинетом секретаршу суда. Она протягивает ему квадратный предмет, обернутый в бумагу.
— Вот, вам передали.
— Кто?
— Не знаю, женщина какая-то. Наверное, вы дело в ее пользу решили.
Буркалов разрывает бумагу и видит маленькую картину, написанную маслом. На ней изображен букет цветов. Оранжевых, с круглыми бутончиками. «Огоньки», написано мелко в нижнем правом углу. Рядом подпись художника.
Судья не удивлен. Он знает, что в жизни полно случайностей и совпадений. А потому он велит повесить картину на стену и уходит в свой кабинет.
