340
Ким Балков (1937–2020) — российский писатель. Автор более двадцати книг прозы. Среди них романы «Будда», «Идущие во тьму», «От руки брата своего», «За Русью Русь», «Иду на Вы», «Берег времени», повести «Росстань», «Ожидание», сборники рассказов «Небо моего детства», «Звёзды Подлеморья». Лауреат Государственной премии Бурятии, Большой литературной премии России, премий нескольких журналов страны.
Нынче я сидел на берегу Байкала на привычном для себя месте, укрытый от горячих солнечных лучей тёмнолистой берёзовой кроной, весь уйдя в раздумья и как бы отодвинувшись от того, чем жил, как бы даже поменявшись в своём естестве, вроде бы это ещё я, а вроде бы уже и нет, другой кто-то сидит заместо меня в приятном тенёчке и прислушивается к голосу своего сердца. Чудно, однако, я как бы ещё живу, а как бы уже и нет. Странное что-то накатило на меня, сроду мной не знаемое. Зависло над моими чувствами, словно бы норовя стронуть их с места, а там, коль повезёт, и вовсе сделать их не такими горячими и невесть куда влекущими, в Подлеморье рождёнными…
Я не имел ничего против этого, но только мне не глянулось, что тут всё вроде бы решается помимо моей воли. Запропастилась куда-то. Да уж, запропастилась и глаз не кажет вот уж какую седмицу. Бывает же такое.
Я ли об этом теперь думал иль кто-то другой, не скажешь сразу. А и не надо, наверно, коль скоро в душе это происходит. Придёт и мой час, и я разберусь во всём. Впрочем, правду сказать, я и сам в это не шибко-то верю. И не только потому, что срок моего пребывания на земле истекает, знаю про свою нелюбовь стучать в чужую дверь, заранее догадываюсь, что не откроют её.
Я сидел на морском берегу, когда увидал рядом с собой маленького зверька, про которого я ничего не смог бы сказать, вроде бы и не встречал в ближней тайге такого шустроглазого, тупорыленького, жёлтой шерстью обросшего зверька.
Тот собирал сухую травку и относил её в сухотный березнячок. На меня не глядел, может статься, приняв за пустое место, а может, ещё по какой причине. Было чуток обидно, что он как бы не замечал меня, но я терпел: у матушки природы свои закидоны, не поспеешь за ними, нет-нет да и натрёшь колени о злые колючки иль каменья, раскиданные вдоль таёжной тропы.
Долго ли так продолжалось, не знаю. Когда же надоело сидеть, не шевелясь, и когда страсть как заныли старые кости, я повернулся сначала в одну сторону, потом в другую… Зверёк заметил это и теперь уже с интересом в маленьких круглых глазах посмотрел на меня, а потом подошёл поближе, ткнулся мне в колени, норовя не то обнюхать их, не то показать, что я не чужой ему… И то и другое мне пришлось по нраву, и я протянул руку и погладил зверька по шёрстке. А время-то уж подтянулось к закату, от ближнего гольца потянуло ветром, не сильным пока, едва приминающим траву на прибрежной поляне, где стояла моя изба. Я хребтом ощущал это шевеление. В последнее время стал опасаться и малого ветра. Это, наверно, после того, как в прошлогодье, по теплу уж, сорвался с гольца здоровенный камень и упал рядом с моей избой. Я в ту пору был дома и слышал, как грохотнуло совсем рядом, ощутил, как земля закачалась и долго еще не могла прийти в себя. Надо сказать, не только мой огород был тогда раскурочен, а и в других дворах случилось сходное. Люди не сразу притерпелись к этому. Ещё долго маял их жуткий страх: а что как и вовсе сдвинет с места скалу, небось тогда засыплет каменьями всё Подлеморье?.. Страх был до того велик, что даже чужаки, зачастившие на берег Байкала, выказывали робость и долгое время на море не видать было браконьерских лодок. А уж слух про то, что Байкал-батюшка хотя бы и так решил напомнить о том, что и у него терпенье не беспредельно и пора бы понять, что всякое деянье наказуемо. И никто не минет суда Божьего.
Только людям всё не впрок, через малое время они опять принялись творить пагубное для земли. Я за свою долгую жизнь повидал разное, иной раз и вовсе непотребное людскому духу. И больно бывало, и горько, и кричать хотелось на всю округу. Порой и кричал… Да толку-то? Иль поменяешь в людском естестве?.. Понял я, нет, не поменяешь, и отгородился от них и пуще прежнего притянулся сердцем к малым мира сего, к птицам ли, к зверью ли… С ними мне было легко ладить, во всякую пору находилось что-то единящее нас...
Я сидел на берегу, опустив босые ноги в воду, и у меня мало-помалу возникло странное ощущение, как будто я держу ноги не в морской воде, а в диковинном озере, находящемся посередь Вселенной, и мне приятно это, как обыкновенно бывает, приятна близость к чему-то вечному. Всё ж в какой-то момент и тут я ощутил слабость мира, к которому прикоснулся. Хотелось помочь ему, но что я мог сделать?.. Взяла досада: а на кой тогда были отпущены мне те 82 года, которые я прожил на земле, коль скоро не могу дотянуться даже мыслью до того, как отвести беду от Вселенной? А она нависла над нею, рождённая злой волей. Слыхать, уж до космоса добрались. Господи, до чего слаб человек, коль скоро так и не осознал, что все несчастья от дерзновенного ума, противного Божьему укладу, он ведёт людской род к той точке в небесном пространстве, откуда уж никому не будет возврата.
Я понял это, и мне стало горько от невозможности тут поменять что-то. Понял и другое… как говорили древние: предначертанное да исполнено будет и отмечено знаками на всём пути продвижения в глубину сознания, которому нету предела.
Было бы мне и вовсе худо, когда б не тот зверёк, невесть откуда взявшийся. Но, надо думать, не в ближнем околотке рождён, лапки у него были белые, чистые, вроде бы сроду не ступали в земную грязь. Да мыслимо ль такое при нашей-то погоде?.. Кажется, это заставило меня поверить в реальность того, что происходило на моих глазах в ближнем от меня мире, который не во всякую же пору был неприятен мне. Случалось и по-другому.
Я встал на ноги, когда зверёк, оглянувшись раз-другой и, видать, заметив что-то непоглянувшееся ему, отчего в глазах у него сделалась перемена, погрустнели глаза-то, стронулся с места и засеменил по песку в сторону лесной полянки. Та вздыбленно, а вместе весело, сияла зеленоватым пламенем над водным пространством. У меня возникла опаска, что я не поспею за зверьком, и я прибавил шаг, да так хлёстко и машисто, что на повороте, нечаянно оказавшемся на моём пути, меня качнуло, и я едва удержался на ногах. И тут краешком глаза углядел, что зверёк остановился, вроде бы поджидая меня. А и впрямь, он уж не поспешал, а коль скоро чувствовал, что мне стало трудно переставлять босые ноги, укорачивал и без того малый шажок и терпеливо дожидался, когда я, передохнув, снова встану на зверью тропу, которая и в малости не походила на те, по коим я хаживал, была вся в розовых цветах и не такая узкая, обыкновенная для здешней тайги, другая, как бы сотканная из золотых солнечных лучей. И мне было совестно ступать на чудные травы, и я досадовал, что не помыл ноги перед тем, как выйти из дому. Бывало, и не только от усталости, я замедлял шаг и не сразу страгивался с места, хотя зверёк иной раз поторапливал меня. И делал это голосом тихим и слабым, невесть кому принадлежащим, вроде бы белочке, а может, и колонку, сбившемуся с пути. Впрочем, про земных зверушек я подумал нынче вовсе не потому, что был в чём-то уверен. По привычке, скорее, соотносить незнаемое с тем, что памятно мне с малых лет.
Но вот усталость покинула меня, и мне сделалось и вовсе приятно в том мире, в котором я оказался. И я радовался тому, какие тут дерева, толстенные, а вместе стройные, и малому черёмуховому кусту не мешающие, живущие как бы сами по себе, подчиняемо только тому, что порождено собственным естеством.
Промеж дерев росли кусты черёмухи, это подле ручьёв, вода в которых была светлая, дивно прозрачная, и я нередко становился на колени и старался ополоснуть лицо. И делал это, надо думать, неумело, отчего зверёк покачивал головой. Но, может, это мне только казалось. А и ладно, если так-то…
Спустя какое-то время мы вышли к поселью, по которому сновали люди. Они приветливо здоровались с нами и поспешали по своим делам. Было в них что-то сходное с тем, о чём я знал, однако ж неузнаваемого было больше, это и притягивало к себе. Меня удивляло. Отчего я не сторонился их, как обычно? Напротив, мне хотелось поговорить с ними, но они так легко передвигались по избе, что я не поспевал за теми, кого выбрал для разговору. Они были как тени, попробуй поспеть за ними. В какой-то момент я увидел сына. Он стоял чуть в стороне от меня и смотрел куда-то в пространство. Я окликнул его, он не услышал. Мне сделалось грустно. Но это по первости. Потом на меня навалилась тоска, которая и привела нынче на берег Байкала. Впрочем, это продолжалось недолго. Другое чувство вдруг завладело мной. Было странно находиться в отчей избе, по которой ходили чужие люди, тут вроде бы всё принадлежало мне: вон и тумбочка по-прежнему стояла подле кровати, хотя жена уж давно просила поставить её к окну, где одна из створок была побита ветром седмицу назад, и про неё у меня уже был разговор с супругой. И всё прочее тут, как в моей избе, стояло на своём месте. И я удивлялся, как все эти люди могли помещаться тут и свободно передвигаться по горнице. Но тут кто-то, надо быть, сын мой сказал, уж как это у него получилось, одному Богу ведомо, ведь он так и не разомкнул уст и по-прежнему взор его был устремлён куда-то в пространство:
— Это не люди, а тени, тени наших с тобой предков, они ушли из земного мира и поселились в прежнем своём доме. Они так думают, что в прежнем. Это помогает им передвигаться во времени, никому не мешая. А коль скоро не стало бы у них этого дома, то и сделались бы они безликими и никуда не влекомыми.
Голос, произнёсший это, смолк, я по первости принял его за голос сына, а теперь засомневался, был голос вроде бы погрубее и не было в нём привычного участия к тому, с кем сын беседовал. Голос смолк, и я мало-помалу стал приходить в себя. А когда уж и вовсе очухался, начал приглядываться к теням и сыскивать в них памятное мне. И углядел кое-что и, хотя и не до конца, успокоился. Всё ж не больно-то приятно видеть свою избу, в которой поселились незнаемые люди. /…/ Когда же я заметил, что сколько бы теней ни было в избе, они, никому не мешая, свободно передвигались по горнице, а то и по кухне. Ничего себе, родственнички!.. Откуда только понабрались такой прыти?..
Вдруг легко сделалось на душе и ничего уж не хотелось, а только пребывать средь теней моих родственников, пытаясь поближе познакомиться с ними. А пошто бы и нет?.. И тени вроде бы были не против, но, кажется, и они не знали, как перейти ту черту, что разделяла людей на живых и мёртвых. Мы так и не смогли ничего поменять тут, хотя и стали ближе друг к другу. Уж могли и посидеть рядышком, и перекинуться парой-другой слов, но они не удерживались в памяти, стоило произнести их, как они тотчас улетучивались, не оставляя после себя и малого следа. И, если бы у меня спросили нынче, о чём я только что говорил с тенями, я не ответил бы. Но это не значило, что всё во мне, в душе моей оставалось неизменно, неподвигаемо с того момента, как я оказался в окружении теней моих родственников, кое-кого из них я сумел разглядеть и порадоваться, что они не шибко отличаются от тех, кто сохраняется на страницах семейного альбома.
Я недавно, как бы даже истосковавшись по людям из альбома, с кем меня в своё время познакомила матушка, открыл слипшиеся страницы и долго всматривался в лица людей, иные из них были в казачьей, а другие, попавшие в альбом позже, в красноармейской форме. Промеж мной и ими, такими разными, установилась связь, они вроде бы сходно с моим желанием подобрели сердцем и душой, сделались мягче и уж могли сказать, чего бы им нынче хотелось. И так выходило, что все они жаждали покоя и тишины, но не мёртвой, а доброй и нежной, которая уж давно могла бы привести к согласию промеж людей, когда б они этого захотели… Да только что-то не видать его ни в ближней округе, ни в дальней. Уж давно ничего тут не меняется. А и поменяется ли когда-нибудь? Не уверен. Кажется, и тот зверёк что привёл меня в другой мир, а теперь сонно подрёмывал возле печки, тоже ничем не смог бы порадовать. Я почему-то был уверен в этом. Может, потому и не беспокоил зверька, хотя и тянуло взять его на руки и потрепать по шёрстке.
Не знаю, долго ли я пребывал в томлении, когда ничего не хотелось делать, а только сидеть в уголочке и наблюдать за тенями. Но в какой-то момент всё это отодвинулось от меня, и я увидел, что по-прежнему сижу на берегу Байкала, ладно укрытый от солнечных лучей деревами. И нету подле меня чудного зверька, как нету и теней, поселившихся в моём доме. И я свычно со своей натурой стал сомневаться, а было ли всё это, может, помстилось, что было. Я ощутил на сердце тревогу, а если и впрямь ничего не было, что же тогда станется со мной, утратившим в душе своей?.. И тут я подумал, что уж не смогу жить без того зверька, он как-то неприметно вошёл в моё сердце, сделался частью его, едва ль не самой важной. Что это всё значит и что, собственно, происходит со мной, отчего я уж и вовсе не мыслю себя в ближнем земном пространстве?..
Весь день я просидел на берегу Байкала. А когда же стало темно, хоть глаз выколи, я поднялся на ноги и пошёл в ту сторону, где зависали над землёй не утратившие и малости из своего снежного одеянья белокудрые и посередь знойного лета баргузинские гольцы. Я, кажется, мог бы дойти до них и с завязанными глазами. И дошёл бы, когда б не ноги… Спасу нет как заныли малость спустя, уж и с места мне не стронуться. И я опустился на землю и закрыл глаза, силясь увидеть хотя бы и мысленно того зверька. И я увидел-таки его и возликовал в душе.
С тех пор, каждый раз, когда мне делалось тоскливо, закрыв глаза, мысленно зазывал того зверька. И он приходил и сыскивал местечко, где было бы ему поудобней, и, повалявшись в траве, садился на задние лапки и подолгу смотрел мне в глаза, и можно было подумать, что он хотел бы что-то сказать, да не мог…
Нынче я думаю, перестанет зверёк откликаться на мой зов, я помру. Мысль не такая уж и чудная. Я охотно принял её.
Тем и живу покамест…
