3358
Родился в 1956 году в селе Цакир Закаменского района Бурятской АССР. Публиковался в журналах «Новый мир», Слово/Word, «Русский глобус» (США), «Человек на земле» и др. Живет в Екатеринбурге.
Про штампы
Много лет назад ехал в автобусе из Улан-Удэ в Цакир. Жарко, душно, всего две-три остановки за семь часов пути по извилистой горной дороге. Рядом — старичок бурят — сгорбленный и какой-то истомленный. Я решил, что он не говорит по-русски и вообще всю жизнь пас в степи баранов.
Горные пейзажи меня скоро утомили, стало скучно. Старичок думал о чем-то. И вдруг он повернулся ко мне и мягко так спросил: «Вы читали «Похвалу глупости» Эразма Роттердамского»? Если бы я вдруг очутился вместо автобуса в космическом корабле, то, наверное, удивился бы меньше. Помню, что от изумления проглотил язык.
С тех пор у меня выработалось противоядие к штампам. К примеру, знакомые преподаватели придумали образ «тупого студента» (не то, что раньше), СМИ решили, что читателя интересует только так называемый «трешак» — новости об убийствах и пожарах и даже ссылаются на статистику, политики уверены в непробиваемости избирателя… Только жизнь украдкой посмеивается над нами. И где-то в горах читают Роттердамского и Лессинга, в таежной деревне изучают английский язык, молодой человек в большом городе тщательно скрывает от друзей свои романтические порывы. И меня иногда какой-нибудь штамп схватит за горло, что дышать нельзя. И тогда вызываю в памяти старичка бурята и думаю словами Достоевского: «Человек — это не шифтик, не фортепьянная клавиша». И ведь это хорошо!
Про золото
По берегам реки Джида в Бурятии сохранились брошенные шахты, в которых когда-то добывали молибден и вольфрам. Земляные дыры в тайге, как путь в преисподнюю. И опасность обвала. Идешь себе по лесу — и вдруг — почва из-под ног уходит — упадешь, и никто не найдет.
Шахтами ведал так называемый Джидлаг, о котором я узнал позже. Вольфрам и молибден добывали заключенные, после войны — пленные немцы. Где-то после 1947 года все было оставлено как памятник бесчеловечности.
Родители запрещали нам, детям, даже близко подходить к опасным местам. Но запретный плод сладок. Да и детское стремление к таинственному и опасному сможет отменить только виртуальная компьютерная реальность, в которой и пребывают современные дети. Может быть, это и хорошо: время изменилось.
Я с моим двоюродным братом Витей повадился ходить к шахтам. Перейдешь пшеничное поле — и вот она, тайга, на тысячи километров уходящая вдаль, и шахты неширокой полосой, как пояс Койпера. Одному десять лет, другому девять. Мечтательность и воображение развиты до предела — сказки и приключенческие книги типа Робинзона Крузо сделали свое дело.
На одном из завалов мы нашли удивительные камешки от латунного до золотистого цвета. Их приятно было держать в руках. Они притягивали необычной красотой в куче своих серых и невзрачных собратьев. И мы стали их носить потихоньку домой и прятать во дворе или, как говорят в Сибири, в ограде. Нам было ясно, что это золото. И только можно дивиться слепоте взрослых, которые уткнулись носами в хозяйство, как в корыто, и не замечают ничего вокруг. И наши души захлестнуло желание помочь им, большим и глупым, избавиться от вечной унизительной нужды. Работали и работали, но бедность кругами ходила вокруг домов — не прогнать ее. А мы узнали, что за золото можно получить от государства какую-то долю в виде денег. И вот мы, на которых родители не обращали внимания как на маленьких и глупеньких, вдруг поможем им резко и быстро изменить жизнь. Как сладко было думать об этом!
Как-то приехал в гости родственник. Он закончил техникум в Свердловске и вернулся домой, в Сибирь. Работал где-то. Этот дядька выгодно отличался от местных угрюмых мужиков с серыми лицами от пьянки и вечного огорода. Отличался речью — правильной — с городским оттенком — а еще оптимизмом. Вот ему-то мы и показали нашу тайную сокровищницу. Он посмотрел на «золото» и сказал, что это не что иное, как пирит, который называют «золотом дураков», и что он может самовоспламениться и при этом выбросить в воздух изрядную долю мышьяка. Куда его потом девали? Не помню. Но в памяти остался первый урок по естествознанию. И первое в жизни сильное разочарование — тоже осталось — горькое и безысходное. И потом во взрослой жизни оно переродилось в предостережение. Встретишься с каким-то человеком — две или три встречи. Наговорит тебе с три короба. Наобещает не меньше. И выглядит как «золото» — благородно. А на деле оказывается пиритом. Выделит ядовитое облако яда, и бежишь от него, как от чумы. И удивительно, что хорошо понимаешь: будь внимательным, но все равно ошибаешься. Иногда. И забываешь, что настоящего золота много не бывает — это несколько человек — родных по крови и по душе.
Несдуваемое
У меня дядя был. Инженер в летных войсках. Служил одно время в Польше, а затем его с семьей перевели в Западную Украину. В наше сибирское село, заброшенное в горы, он приезжал раз в год в отпуск. Нам тогда казалось, что он спускается к нам с Олимпа — не иначе. Мы смотрели с восхищение на его мундир, на не деревенское лицо, слушали непривычную городскую речь. Инопланетянин! Он с женой гулял по сельским улицам, разговаривал с земляками неторопливо — со знанием дела. И родня, конечно же, им гордилась. А как иначе? Столкнется лоб в лоб с Ванькой-Петькой-Колькой — бывшими одноклассниками. Он офицер, от которого заграницей пахнет, и они — местные деревенские алкоголики — сморщенные, вонючие, в каких-то драных телогрейках.
Помню один из его приездов. Я к тому времени, наверное, перешел в пятый или в шестой класс. Мечтатель и романтик. За спиной горы прочитанных книг — сказок и легенд, романтических происшествий и рассказов о дальних-предальних странах. И все эти книги звали меня в дорогу днем и ночью. И таким наш Цакир представлялся мне невзрачным, скучным и серым, что не высказать. И лежало-то село в кольце гор, за которыми, как мне представлялось, — иной мир — светлый и чудесный. И люди там живут другие — смелые и гордые деятели. Не то, что наши, цакирские — скучные и узкие. Мещане, короче говоря. Если бы кто-то подговорил меня бежать, я бы, наверное, запросто составил ему компанию.
И вот дядька погостил-погостил и стал собираться в дорогу. Вся родня дружно его провожала до аэродрома в Закаменске. Километров в тридцати от нашего села. А летали тогда кукурузники — маленькие самолетики, которые с земли казались волшебными птицами. Попасть внутрь самолета, подняться над горами, посмотреть сверху на то, что вызывало во мне тоску, и умчаться вдаль манящую! Боже, это не мечта, не греза! Нет слов, как все это назвать. А дядька летел сначала в Иркутск, а оттуда уже до Москвы. Он заметил мои глаза. Видимо, они его обожгли. Так мне показалось. И вдруг он, повернувшись к моей матери — своей сводной сестре, говорит: «Парня отпусти со мной. Пусть до Иркутска со мной полетит. Там у бабушки поживет, и старшая сестра его потом до дома доставит». Мама молчала. И это ее молчание, небольшая пауза, показалась мне страшной, жуткой пыткой. Как будто ты просидел в заточении четверть века, и вдруг перед твоими глазами приоткрылась дверь, а за ней — что-то солнечное, сверкающее, манящее. «Не отпущу», — отрезала мама. И дверь в солнечную долину захлопнулась, как мне тогда казалось, навсегда. Ноги свинцом налились, силы оставили тело после напряжения. Но на меня никто не смотрел. И дядька не смотрел. Он с родней прощался.
Много лет пролетело. Ветер пронесся по памяти — мало что осталось. Ровная степь. И только этот случай, как камень: ветер не сдвинет. Так странно.
Кедровый орех
С начала сентября у сибиряков наступала приятная пора: нужно было заготовить кедровый орех. Дома его калили на больших противнях — так вкуснее, многие делали молоко — нежное и полезное.
Старожилы знали, если тронешь кедр раньше положенного срока — жадность охватит душу — природа обязательно накажет. Прилетит кедровка и склюет весь урожай. Так что до поры до времени орех не трогали ни птица, ни человек.
Ранним утром мужики собирались в тайгу: котелок, спички, картошка, вареные яйца, хлеб и соль. Брали с собой жестяное сито, чтобы просеивать вылущенный орех, и большую колотушку в виде деревянного молота — сбивать с высоких деревьев шишки. Группой отправлялись в тайгу. Трактора и прочие механизмы бесполезны: тайга не пропустит.
Добирались до места в середине дня. Мужики бросали рюкзаки и брались за молоты. И вот долгожданный момент: ядреные кедровые шишки, как спелые яблоки, валятся на землю. Бегаю, накручивая круги с визгом, рискую попасть под сокрушительный молот. Но добытчики краем глаза все видят, все замечают. Мне лет семь-восемь — единственный ребенок в «экспедиции». Обычно мужики детей с собой не брали — баловство. Моему отцу негласные правила не указ — долгожданный сын.
В сентябрьской тайге тихо, даже ветра не слышно, только удары колотушек по деревьям выбивают ритм, но только до вечерних сумерек. Шишки собраны в одну большую кучу. Разжигается костер, кипятится чаек с дымком, печется на углях картошка. Разговоры тихие, ровные, без споров и без обид. Под свет костра вручную лущат пропахшие смолой шишки, просеивают добытый орех в сите и ссыпают в мешки. К утру все готово. Часа три-четыре сна, и в обратную дорогу.
Добыча общая: орех делится поровну, и неважно, у кого больше сил, неважно, кто больше бил молотом по деревьям — в обиде никто не останется. И ни мата, ни споров, ни водки.
В нашей избе была большая неотапливаемая темная кладовка. В детстве я боялся заходить туда: казалось, что меня кто-нибудь схватит и не выпустит. Заскочишь, быстро схватишь нужную вещь — и мигом на свет. На полках различные припасы, на полу стояли кадушки с капустой и черемшой, на гвоздях висела свиная туша, в углу пара мешков с орехами. От них вкусно пахло смолой и еще чем-то лесным, сказочным, необычным.
Рыбаки
Много лет назад отправился с отцом на рыбалку. У него был мотороллер — предмет зависти для населения небольшого села в горах Бурятии. Приехали. Река Джида. Расставили удочки. Несколько чебаков и один налим — добыча. И вдруг отец увидел ворону, которая несла в клюве рыбу. Сказал: вот умная птица. Оказалось, что вороны растащили весь наш улов, который лежал около костра. Потом мы ездили часто на рыбалку. Ночной костер. Животу жарко, а спине холодно — особенность резко континентального климата Восточной Сибири. Крик ночных птиц, течение реки, и вечная сибирская тайга. И куда это ушло?
Экстрасенс
Моего деда — Георгия Ефимовича, почему-то считали экстрасенсом. Правда, в советские времена слова такого не употребляли, а говорили просто: «Он что-то знает». Рассказывали, что дед что-то прошепчет, и его ни пчела, ни оса не укусит, а любая змея делается ровно как домашняя кошка — чуть ли не голову подставляет погладить. Родственники уверяли, что он мог где угодно ночами ходить, и ни один злой человек ему не повстречается. Когда мне было не более трех-четырех месяцев, к нам в дом вошла пожилая бурятка с черными глазами. Посмотрела на меня, о чем-то спросила родителей и ушла. Я начал плакать и не унимался несколько часов, пока не появился дедушка. Он выгнал всех из избы, а через минут пять — позвал. Я, по словам мамы, спокойно спал в колыбели, будто ничего и не было. Ну как тут не экстрасенсорные способности?
Дед всю жизнь проработал продавцом в сельском магазине. И никогда у него не было даже маленькой недостачи — любые ревизоры уходили ни с чем — удивительное дело! Помню, иногда в праздник выпьет водочки, обведет всех тяжелым взглядом и скажет, что во время войны его ни одна пуля не тронула, что он «слово» такое знал — и оно, слово, защищало его будто бы от ранения и смерти. А удивляться было чему: с 1941 по 1945 год — тяжелые сражения, окружения, Ленинградский фронт, блокада Ленинграда, а потом «по-пластунски пол-Европы». И ни одной царапины!
В его жизни были два случая, связанные таинственными необъяснимыми нитями.
Когда маленькому Егору исполнилось лет семь, отдали его в батраки — сразу после революции дело было. В зажиточной семье тащил на себе всю черную работу. Как-то на пыльной дороге, по которой гнал домой хозяйских коров, увидел светлый прямоугольник. Нагнулся — а это не что иное, как иконка Николая Угодника. Поднял, сунул за пазуху. И не расставался с ней никогда.
В начале войны их взвод вошел в деревню, которую жители оставили. Видимо, от немцев бежали. Солдаты бросились искать съестное — голодно было, а дед заметил в углу книжку. Поднял — Евангелие.
И такова уж сила веры, но только эти две вещи дедушку моего хранили — он ни капли не сомневался. Верил в их оберегающую и исцеляющую силу.
На фронте коммунистом стал. Не принуждали — сам принял решение. Подарили ему тогда «Историю ВКП (б). Краткий курс». И лежала партийная книжка с Евангелием и иконкой в солдатском вещевом мешке, а потом в деревенском сундуке с тяжелой крышкой.
И вот думаю: не утратили ли мы веру в могущество слова, которое внутри нас? Не хватаемся ли мы за проплывающие мимо нас соломинки в житейском море мелочей? Дед, как и все мы, ошибался. И не раз. Спотыкался, падал даже, но не винил в этом других — сослуживцев, родню, государство. Брал на себя ответственность — до конца. Потому что в этом, наверное, сила экстрасенсорная и заключается.
Учебник черчения
Алексей Серебряков на выпускном вечере демонстративно сжег свою школьную форму. По его словам, это была расправа над притворством.
Юность привлекает яркой вспышкой чувств и незаурядностью поступков. Кажется, что твое резкое действие — акт справедливости, освобождение от серости и неправды.
Сданы экзамены за восьмой класс. Но радости на душе не было.
Мне казалось, что дверь в прошлое недостаточно плотно закрыта, что из оставшихся щелей несет чем-то неприятным. Нужно было срочно что-то предпринять. И я понял, что …
У отца было несколько топоров — острые, чтобы рубить мясо и кости, и туповатые — колуны. Я выбрал самый острый. Посредине двора неизвестно зачем стояла чурочка — старая, безобразная, потемневшая от времени и от дождей — настоящее лобное место.
Топор я поднял высоко и опустил со всей силой. Но лезвие топора только слегка прорубило обложку учебника черчения. Страницы оставались целыми, а след от удара, как открытый рот, смеялся надо мной. И тут ненависть охватила душу. Удары сыпались один за другим. И обложка скоро превратилась в картонные клочки, некоторые из них упали, попали под ноги, втоптались в грязь, как оттиски ненавистного прошлого.
Странно, что символом школьного рабства я выбрал именно учебник черчения, а не математики, которую ненавидел больше.
Когда все закончилось — стыда не испытывал, как и чувства неловкости. Части казненной книжки были тщательно собраны и сгорели в очаге летней кухни. И мама ничего не узнала, и отец, и сестры.
Говорят, что в детстве и в юности нужно заставлять ребенка аккуратно делать всё — в том числе и то, что ему не нравится. Якобы, это воспитывает дисциплину и прочие нужные и хорошие качества. Но когда я оглядываюсь, то вижу в прошлом кочки и коряги ненужного и вредного, за которые я запинался по дороге в жизнь взрослую. И мне сегодняшнему понятно, зачем Серебряков сжег одежду. Иногда, когда вдруг вырвусь из ситуации неправды или рабства, то рву на кусочки омерзительные документы, которые напоминают о прошлом, выкидываю «ту» одежду — на душе легче делается. Светлее делается. Наверное, все мы в душе немного подростки, только не признаемся в этом.
Про плащ
Когда кому-то очень хочется продемонстрировать моральное превосходство над другим, он прибегает к помощи всесильного «общего места». «Курить, пить, объедаться, легко одеваться в непогоду, поздно ложиться спать, долго сидеть перед компьютером … вредно» — да мало ли моральных пощечин существует в арсенале «правильного» человека. В последние годы были реабилитированы еще и христианские запреты, долгие годы лежавшие в запасниках морально-нравственного СИЗО.
Всё так — и как без них, без запретов? И все-таки …
Мне было, наверное, лет шесть. Мама тогда работала продавцом в магазине, как тогда говорили, промышленных товаров. Времена были такими, что обновка для нас, детей — событие невероятное, почти фантастическое: младший донашивал за старшим. И вот в магазин завезли детские прорезиненные плащи сурового темно-синего цвета, с чудесным воротничком и блестящими пуговицами. От них исходил запах новой одежды — волнующе-притягательный! Так раньше пахла новая кожаная обувь, книги в магазинах, яблоки и многое другое.
Мама распаковывала коробки, доставала из них новые плащи и укладывала их на полки — готовилась к работе. И вдруг она поняла, что со мной что-то происходит: я прилип к одному плащу. Я не мог оторваться от него. Мне казалось — отбери у меня этот новый кусочек ткани, прошитый волшебными нитками, с блестящими, как елочные игрушки, пуговицами, и мой жизненный путь закончится. «Примерь», — предложила она. А дальше как обморок. Полная потеря самообладания — гипноз новой вещи меня буквально парализовал. Мне было неважно, что рукава коротки, что на дворе июльская жара и что к осенним дождям плащик будет мне мал.
Домой мы шли медленно. Палило солнце нещадно — дышать было нечем. Но это все неважно: на мне же новый плащ! Мне казалось, что все встречные ребята мне завидуют — не принято было в далеком горном селе маленьким мальчикам носить плащи — баловство! А мама шла спокойно, не обращая внимания на удивленные взгляды встречных тёток.
И произошло нечто, что я усвоил на всю жизнь! Существует магия вещи, ситуации, обстоятельств. Схватит она — магия — тебя за горло, и дышать нельзя от счастья. Пройдет время, и аромат улетучится — духи выдохнутся — и снова обыденность. Но главное, что эти мгновения торжества волшебства были. Конечно, дома мне это плащ уже был не нужен — я наигрался им. Уже на следующий день он занял свое законное место на полке в магазине.
Запреты хороши до определенной степени. И к голосу разума надо прислушиваться, но слепо подчиняться ему нельзя — превратишься в «фортепианную клавишу» рассудка. Станешь скучным и приторно- правильным. А жизнь, как мне с тех пор представляется, — это маленькие островки волшебства, только их и помнишь.
Женька
Мне было лет пять. Кто-то подарил котенка. Он не мог не понравиться: милый, доверчивый, любопытный, подвижный. Как говорится, сразу запал в душу. Во дворе хозяйничали куры во главе с важным петухом. Трусливые и мелочные, как мне тогда казалось, они вечно дрались из-за какого-нибудь червяка, подличали перед цепной собакой и были всегда голодными. Я вышел с котенком погулять и выпустил его в траву. Вернулся за чем-то в дом. И тут случилось непоправимое: куры набросились на котенка и заклевали насмерть. Я кричал несколько минут — взрослые не могли успокоить. Видимо, мое горе было так велико, что в этот же день бабушка притащила другого — черного, примерно с месяц от роду. Уверяла, что это кот. Кот оказался кошечкой, назвали почему-то Женькой.
Женька сразу освоилась, была своенравной, не любила, если ей что-то запрещали, и могла, например, в отместку нагадить под диваном: получи, фашист, гранату. Сутками наш дом одолевали женихи, которые голосили под окнами, как ненормальные. Когда приходило время котиться, мама не упускала ее из вида, а если проморгает, то кошка обязательно заберется на кровать и там принесет потомство.
Котят всегда раздавали. Как-то всем понравился один женькин котенок — полосатый, как Матроскин. Решили оставить, и тут проявились потрясающие материнские кошачьи черты, о который никто и не подозревал. Белый свет сошелся для нее клином на сыночке. Когда он подрос, мамочка приносила ему мышь или птичку, мяукала под окном, и кот, ставший толстым и ленивым, выходил во двор и с достоинством все это поедал. А она смотрела, отойдя в сторону, а затем снова отправлялась за добычей.
У печки стоял стул. На нем зимними вечерами кошка грела спину вместе с Федькой — так мы назвали «Матроскина». И вот однажды наглой избалованной натуре кота места показалось мало. Он спихнул мамочку и разлегся у теплой стены в одиночестве, откинув хвост и вытянув лапы. Женьку было жалко: молча улеглась на полу — смирилась с судьбой, лишь бы сыночку было тепло и уютно. И тогда у печи появился второй стул.
Рядом с нашим домом работала заготконтора. Люди приносили коровьи и свиные шкуры — прочие плоды домашнего хозяйства, сдавали их и получали денежную добавку к зарплате. Чтобы бороться с мышами, работники конторы травили их ядом. Мыши подыхали не сразу — какое-то время еще жили. Первым погиб Федька. Помню, что неестественная синева проступала даже сквозь шерсть. Трупик отец отнес на пустырь и закопал. Кошка лежала дня три: ей были безразличны женихи, она уже больше не бежала сломя голову на кухню, когда чистили вареное яйцо. А потом вышла во двор, улеглась рядом с крыльцом и больше не поднялась — умерла.
С тех я пор убежден, что животные не так примитивны, как нам иногда кажется. Они внутренне богаче, чем мы считаем, и могут гордому человеку преподать урок любви и преданности.
Черемша
В сельских районах Восточной Сибири лето — это пора заготовок. Как и по всей России. И если что-нибудь не удастся положить на зиму в банки, кадки и прочую посуду — лето прошло зря.
В Бурятии в начале июня ходят в тайгу за черемшой. Сначала ее рвут всей семьей под корешок и складывают в общую кучу. Затем садятся в кружок, обрывают листья и засовывают стебельки в мешки. Покряхтывая, несут «добычу» домой. В избах режут на равные небольшие части и засаливают. Тетки на вечерних скамейках рассказывают друг другу, сколько они принесли и посолили. Впрочем, как и мужики. Главное, чтобы черемши было не меньше, чем у соседей: стыдно будет.
Мне исполнилось лет десять, когда меня позвал за черемшой соседский парнишка — мой одногодок и приятель. В первый раз мы отправились в тайгу без взрослых. Самостоятельно пошли, гордые и счастливые. Нужно сказать, что в наших краях люди ориентируются в тайге по сопкам. Слева, справа, впереди и сзади. Одну «перевалили», затем вторую и третью. Так дорогу замечали, чтобы не потеряться. Сложность в том, что некоторые горы как близнецы — не отличишь. И нужно быть внимательным. Замечать и примечать. Ну и опыт, конечно же, необходим. Как без него?
Дошли до места. Порвали немного. Потом второе и третье место. Незаметно всё превратилось в игру: кто больше и быстрее нарвет — тот и молодец. Глаза горят, пот по лицам, и ревниво друг за другом следим, чтобы не отстать. И еще: в мешке черемши должно быть много — под завязку. Иначе приятель решит, что ты слабак, ребенок маленький. А это очень стыдно.
Так пролетело полдня — домой возвращаться пора. А куда, в каком направлении идти — забыли. Не приметили — игра и эмоции не позволили. С тяжелыми мешками шарашились по тайге, скрывая друг от друга тревогу и усталость. И когда стало уже невмоготу, не сговариваясь, присели на полянке и часть черемши выбросили из мешков. Примерно через час тревога переполнила наши души и освободила мешки от всей оставшейся черемши. Налегке не шли, а почти бежали. Страшно было. Казалось, что это всё — конец. И впереди нет ничего — жизни нет.
В сумерках вдруг оказались на опушке. Впереди — село. До сих пор помню, как мы летели домой, задыхаясь от счастья. Жизнь важнее всего. И мы об этом забываем, когда теряем разум — иначе и не скажешь.
Позвонили сегодня. Рассказали, как одна моя знакомая дама, которой под семьдесят лет, возится в жару в огороде. У нее полно болячек, но она терпеливо что-то делает в теплице, не обращая внимания на самочувствие. И не остановишь ее — бесполезно! Заготовки на зиму, безжалостная эксплуатация себя на огороде стали игрой. И условия этой игры жестоки. Я мужик! Я мать! Мы должны, мы должны, мы должны … Играя, заблудиться так легко. Запросто потеряешь разум, чувство реальности, жизнь.
Ветер
В нашем горном селе воды всегда не хватало. Когда не работала водокачка, то приходилось носить живительную влагу с Харасунки — небольшого ключа примерно в километре от дома. С пустыми ведрами идти весело: можно глазеть по сторонам, мечтать о чем-нибудь — и вообще развлекаться доступными средствами. Но с двумя полными ведрами все внимание на дороге, чтобы не споткнуться, кроме того, нужно уметь «перекидывать» коромысло с плеча на плечо, не уронив ни капли на дорогу. Помню один случай из детства. Несу в ведрах хрустальную горную воду, осталось пройти каких-нибудь два десятка метров, как вдруг откуда-то налетел ветер, поднял коричневую пыль и … На кого сердиться? На случай? Судьбу-насмешницу? В памяти осталось это угнетающее ощущение брошенных в пустоту душевных и физических сил. Пустота — одно из самых тяжелых ощущений: ты уже уверен, что осталась парочка каких-то усилий — и … желанная награда! Но не тут-то было! Налетит ветер, в секунду развеет все твои ожидания, а пустота уже тут как тут со своими объятиями.
Пустота, как бессонница, приходит неожиданно. Расшифровываешь целый день интервью, зазеваешься на ворон за окном, а она уже рядом с тобой сидит: не на ту кнопку нажал — расшифровка улетела в небытие. Ветер может принести на своих крыльях «не того человека» и не ту работу, ты уже раскатал губу на что-то и даже руку протянул, а ветерок смачно шлепнет в ладонь такое, что долго потом ее не отмоешь. Мне кажется, что один из главных уроков, что нам необходимо усвоить — это отпускать по возможности ожидания. И неважно, какие это ожидания — несть им числа — не в них суть. Важно допускать, что в любой момент из-за любого угла может налететь ветер, поднять их вверх, как клочки старой газеты, и умчать прочь. Тогда, наверное, легко и радостно можно плюнуть в лицо незваной гостье пустоте и спокойно дальше пойти. Пишу слово «наверное», потому что мне никак не удается научиться этому искусству. И не могу привыкнуть, что чистая вода в мгновение превращается в грязь, что нужно начинать сначала, и раздражение с досадой комариным писком не дают забыться.
Дядя Кеша
Дядя Кеша — муж родной сестры моей матери — на первый взгляд, обыкновенный мужик, как и все в нашем небольшом селе в Бурятии. Есть круг занятий, за границы которого почти не выходит сельский домовладелец: косить сено, заготавливать дрова, ухаживать за скотиной, держать в порядке огород. И так из века в век. Стандарт. Дядя Кеша шел своей дорогой, ни на кого не обращая внимания. Он завел несколько индюков и индюшек — птицу странную, экзотическую для горного сибирского села. Бог весть, где он их нашел! Только они смотрелись среди кур как индийские женщины в толпе простых деревенских теток. Он научился вышивать — да так, что заправская мастерица позавидует. Выучился бурятскому языку и разговаривал на нем без акцента. И пел! Но был у дяди Кеши талант, не сравнимый с индюками и вышивкой. В те времена в стране было популярно индийское кино. Фильмы Раджа Капура — вершина искусства для большинства советских зрителей. Как же! Цветная заграничная жизнь, столь непохожая на унылое огородное прозябание. Любовь и злодеи на фоне пронзительной музыки. Сколько слез было пролито в городских кинотеатрах и в сельских клубах! И так эта сказочная жизни запала в душу нашего дяди Кеши, что он ухватил прямо с экрана танцевальные движения и запомнил с десяток трогательных индийских песен. Но «коронкой» была только одна — единственная и неповторимая со словами «мульмульмульматык». Самыми радостными моментами стали для него праздники. Он ждал их с нетерпением, как артист выхода на сцену. Соберутся родственники за столом. Закуска, водка, неторопливые разговоры «о сенокосе, о вине, о псарне, о своей родне», а дядя Кеша ерзает на стуле — в душе закипает вдохновение. И мы, дети, глаз с него не сводим. Ждем выхода «великого» артиста. И момент наступает. Дядя Кеша медленно поднимается со стула, выходит на середину избы ... и! Что-то происходило: не наш деревенский мужик, а сам Радж Капур тут — перед нами — только руку протяни. Он пел и танцевал, не видя никого перед собой, и выражение лица делалось страстным и каким-то неистовым. Взрослые смотрели и посмеивались: чудак, ну что с него возьмешь! А мы глаз оторвать не могли. И смеялись. Но не так, как смеются над клоуном. Он душу радовал. Только его собственные дети не могли это видеть. Они с плачем висли на его руках — останавливали. Стыдно им было за отца: не такой, как все. И он останавливался, с лица сбегало вдохновение. Садился за стол — рюмка, еще рюмка. Разговор о семенной картошке, о том, что поросенок заболел — не сдох бы.
Много лет протекло. И нет уже дяди Кеши. А я понял очень важную для себя вещь: стыдись быть обыкновенным и серым, не старайся слиться с толпой. Приглядывайся к белым воронам. Есть в них что-то такое, что не дает «засохнуть ниве жизни».
