798
Поэт, переводчик. Автор семи книг стихов. Публикации в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Арион», «Интерпоэзия», «Знамя» и др. Лауреат литературных премий, среди которых премия Anthologia (2007), Международная поэтическая премия LericiPea (Италия, 2008), премия «Московский счет» (2008, 2013, 2016). Живет в Москве.
Кольцевая
...и брызнуло стекло
дым обвалился с грохотом кусками
и красные ошмётки разнесло
и тихо так что слышен этот свет
пульсирующий вверх по склонам лет
раскатываясь плавными кругами
он медленно вздымается одной
переливающейся обводной
винительной волной над головами
листающей все царства вверх ногами
все страсти задом наперёд
колеблющей прозрачно терпеливо
тяжёлое воздушное табло
щелкунчик щёлкает
волна дрожит растёт
и слышно как на гребне перелива
иной сверкая стороной
обратная ликует перспектива
так тихо здесь от взрыва и до взрыва
здесь
на земле гармонии сплошной
Хор
Напрягись, вспомни — остался пустяк, зазор.
Голова горит — сейчас ты услышишь хор.
Узкий воздух зазорный дрогнул — вот уже,
округляя гул, растущий в ракушках ушей,
дирижёр взлетел на носки, втянул живот,
замахнулся, навис, плеснул руками, вот —
звук ударит в купол, ухнет в прожилки плит:
и-и-раз — ...но хор молчит.
Больно всем. Вспоминай. Каждого! Вспомни их.
Всех живых и мёртвых и прочих — как живых.
И-и-раз — ещё! интонацию! жест! взгляд!
...и опять волна по ушам, и опять — назад.
Хор стоит колонной в затылок, открыв рот,
надрывая связки, слушай! — сейчас, сейчас,
дирижёр взмок, машет, беззвучно орёт,
и волна, крутанув, срезает его на раз,
накрывает зазор, хлещет во весь напор —
вспоминай, пока поднимается новый вал, —
и спокойно имя твоё произносит хор
всех — кто хоть раз в жизни тебя позвал.
Святки
Нет, не о смерти. Всё с ней и так понятно —
детская дрессировка, всегда готова.
Не о слезах — не зазовёшь обратно.
Просто скажи: Лёша. Наташа. Вова.
Бабушка Соня. Глебушка. Миша. Нина.
На табуретке. В кухне. Сижу живая.
Таня и Толя. Внятно. Медленно-длинно,
бережно-бережно по именам называя.
Как вы там, милые? Дробь и погудки горна.
Холодно вам? Здесь у нас дождь и святки.
Саша и Саша. Плавится шелк у горла.
В слете дружинном. В святочном беспорядке.
В долгоиграющих праздниках столько света,
столько огней, жалящих именами,
ёлки горят — словно жизнь до корней прогрета
и никакой разницы между нами.
Ночи идут строем, вьются кострами.
Даты и даты. Звёздочки именные
пристально кружат в здешних кухонных кущах.
Столько любви вашей во мне, родные, —
хватит на всё. Хватит на всех живущих.
Барнаул
Сугроб ревел всю ночь. До самой крыши
засыпал сон, и синий свет в дому
откапывали утренней лопатой
с полоской жести на боку квадрата:
ворочался в окне кудлатый слон,
огромный, деревянный, настоящий,
подкованный гвоздём, таким блестящим,
что свет, скрипя, менялся слой за слоем,
за взмахом взмах — густое, голубое,
глухое — Божий мир смежён,
теплее, гибче — свет уже трепещет
в ресницах клейких, проступают вещи
по клеткам комнат — шах! — топочет слон,
и первый луч раскалывает сон.
Там свет ещё, там снег ещё валит,
там ходит деревянная лопата,
зарыт в сугробе ферзь, блистает гвоздь,
раскопки продолжаются, нас ищут,
свет переменчив, но всегда светло,
и с валенок у печки натекло,
и к варежке салазки примерзают,
язык — к железу — шах! — и свет в слезах,
и солнечные мальчики в глазах.
*
А качели прибиты в дверном проёме,
потому что — горло, вечный мороз,
потому что жизнь происходит в доме,
угольком отмечается зимний рост
от последней прогулки до первой прогулки
в неизбежном пуховом платке крест-накрест,
мимо трёх собак в Страстном переулке,
в край посёлка, по кромке хрусткого наста,
где встречает нас молочница Настя
и хлопочет, обухом вышибая
голубую глыбу со дна ведра,
где она сама на свет — голубая
в гуще снега и млечных осколках двора,
где мычащий пар из щелей сарая...
— Ты идёшь?
— Сейчас!
— Ну, идём.
Идём.
Напрямик. Домой. Молочным путём.
Синий лёд в авоське. Тепло, легко
тянет за руку бабушка, рассекая
в небесах замёрзшее молоко.
17 февраля
Саше Башлачёву
Весь день весь день весь день колокольчики
звенят звенят звенят отовсюду
словно время разъято и битвы закончены
и кругом победа
и по неба своду
по отлого-вогнутой по стропильно-рёберной
тишине
разворочено-шиферно-кровельной
то взвиваясь в да
то сходя на нет
в этот свет валит оглушённый снег
И поводит огромным спиральным ухом
укрывая землю февральным пухом
Язычков железных сквозной дозвон
одновременный со всех сторон
одноимённые колокольцы
словно снежный свет готов расколоться
разметая ближних и недалёких
каждый жест сторожа дребезжа в лёгких
то яснее-реже
то выше-глуше
бубенцов кольцо на твоём запястье
не звони так больно я слышу слышу
я как снег оглохну сейчас от счастья
Свидетель
шух-шух — ветер шурует в травах
пыльные стебли путая переплетая
делит по ним идущих на правых и правых
делит лежащих под ними на атомы рая
в реках подземных гудит корневая медь
и распрямляясь трава начинает звенеть
так пустота в пустоте играет зазывно
чистый звук из ничего извлекая
вёрткий репей прыгает припевая
мелкий сухой свидетель Большого взрыва
*
Продираешь глаз: ну и ночка была!
Как же я долго спала — так, что успела
прорасти насквозь. В поле — тела, тела
крепко прошиты травами ржавострела.
Солнце всплывает. Ворон взлетает. От
мёртвой воды ломит весёлые кости.
Близкий ручей размыленный сор несёт,
в розовой пене — вести, ветошки, грозди.
Солнце зависло. Ворон кружит ещё
с алюминиевой солдатской кружкой в клюве.
От живой воды больно и горячо.
А говорил — никто никого не любит.
Вечно врёт, а краснеют — щёки рябин.
Грузных, предзимних, в частой поклёвке с граем.
Собираешься с миром. Уходишь — один.
Возвращаешься, а мир неузнаваем.
Тесен между столетиями проход.
Вроде и лица те же, а всё иначе.
Солнцем сентябрьским подначен, шиповник цветёт,
белый, как первый день после мёртвой ночи.
