796
Галина Базаржапова окончила БГПИ им. Д. Банзарова. Член Союза писателей России. Автор многих поэтических сборников. Стихи включены в энциклопедию «Современная литература народов России». В 2019 году за книгу рассказов и очерков «Буусын һургаал» («Заповедь родной земли») получила премию имени Исая Калашникова.
Как рождались сказки?
Когда мне было около десяти лет, родственнице моей бабушки, живущей по соседству, взбрело в голову заняться выделкой коровьих шкур. Вся ее семья от мала до велика, включая Дамби и меня, днем и ночью поочередно крутили кожемялку. Бабушка и сама была трудоголиком, она умела приказывать и заставлять работать.
Узнав об ее увлечении и пользуясь этим, сельчане стали привозить шкуры, иногда сырые, практически непригодные к выделке. Их приходилось накидывать на изгородь, сдирать остатки мяса и жира, затем проветривать и обмазывать специально приготовленной простоквашей.
Очень тяжело было крутить в кожемялке сырые или, наоборот, засохшие, задубевшие шкуры. Сейчас в деревнях нет таких приспособлений, вряд ли их даже найдешь в сельских музеях как предметы старины.
Сколько кругов по ходу солнцу и против солнца пришлось нам пройти вокруг кожемялки — не сосчитать! Прежде всего нужна была сила мышц, особая выдержка и терпение. Что есть мочи толкаешь деревянный рычаг кожемялки, напирая на него грудью или животом. Особенно трудно было мять новую шкуру. Она бесформенно бугрилась и собиралась в кучу, приходилось ее постоянно поправлять. На четвертый-пятый день сырье значительно смягчалось, крутить становилось намного легче.
Этот старинный способ выделки шкуры казался мне самым скучным и однообразным занятием на свете. Потому я решила позвать на помощь своих подружек.
По нашей улице, чуть поодаль, ближе к пригорку, жила Дулма-Сэрэн. Она приходила с большой охотой. Когда мы с ней встречались, она всегда умела находить среди обычных житейских мелочей что-нибудь веселое и смешное. Мы до упаду хохотали! Дулма-Сэрэн любила театральные представления. Однажды оставив нашу вертушку, мы с подругой увлеченно начали изображать роли Хорнин и Пиглай. Оказывается, в это время за нами через щель в заборе наблюдал соседский мальчик — наш ровесник Шагдар. Выйдя из укрытия, он начал смеяться над нами.
Вертушка наша находилась в глубине двора, вдали от людского глаза, на месте бывшего сеновала. С одной стороны была закрыта поленницей, с другой — постройкой для скота. С севера возвышался дом дяди, а с запада глядела на нас, как будто бы улыбаясь, гора с одиноким пнем на макушке и редкими деревьями. Мы не особо-то и горевали оттого, что Шагдар застал нас врасплох и смеялся над нами. Сами тут же начали изображать его повадки —
то, как он, нагнувшись, подсматривает за нами.
В это время к нам заглянула старушка с соседней улицы, видимо, из праздного любопытства. «О чем вы смеетесь, аж до синевы?» — ворчливо бросила она и ушла. Дулма-Сэрэн и я посмотрели друг на друга удивленными глазами, повторили ее слова «до синевы» с вопросительным оттенком и прыснули со смеха.
К сожалению, Дулма-Сэрэн не могла часто играть со мной. Ей надо было искать овец и коз, телят и бычков, носить воду… Да мало ли дел у деревенских детей, с ранних лет приученных к работе!
Иногда заглядывала моя одноклассница Долсон. Старшая из детей дяди Сэбэг-Доржи, она была самой занятой из нас: нянчилась с младшими сестрами и братьями, стирала пеленки, одежду. Долсон умела очень быстро считать в уме, прилежно училась, характером была спокойна и покладиста.
А еще приходила Надя, внучка Замбалын Тогоошо абгай. Из многочисленных братьев и сестер ее одну облюбовали и взяли на попечение дедушка и бабушка. Росла она вольно и свободно, каталась как сыр в масле, взлелеянная и выхоленная, словно золотое яичко. Она была очень любознательна. Ее лицо, круглое как луна, всегда излучало довольство и счастье, ежеминутно казалось: вот-вот оно расплывется в улыбке.
— Надя, приходи ко мне, поможешь, — зову ее.
— А не Дамби очередь?
— Нет, очередь Дамби была вчера, а сегодня — твоя.
— А ты мне сказки расскажешь? Тогда приду, — торгуется Надя.
Какой разговор может быть, говорю «да». Лицо Нади озаряется улыбкой. Вертим кожемялку. Через несколько дней чувствую, заканчивается запас притч, вычитанных из книг улигеров. И внутренний голос-помощник тихо шепчет: «Сочини сама». Надя — безотказный помощник, мускулистая, крепкого телосложения. А если заленится, заскучает и уйдет домой…
Однажды, когда я, вдохновившись, очень складно сочиняла и тут же выдавала на гора, у Нади зародилось неожиданное сомнение, и она, сузив свои доверчивые глаза, выпалила без обиняков: «Доржи-Ханда, ты же ведь сейчас сама сочиняешь!» Я запнулась, будто меня уличили во лжи. Лицо залила краска, но я нашла, что сказать в свое оправдание: «А что я сделаю, если сказки из книг заканчиваются… Откуда, с неба, что ли, возьму и расскажу тебе? Хорошо, не буду рассказывать».
Надя тут же спохватилась, жалея о сказанном. Есть такая поговорка: «Поспешишь — людей насмешишь». Вытерла пот с лица полой своей индийской юбки, приговаривая: «Да, я согласна, пусть будут сказки, сочиненные тобой. Хоть с неба бери, только рассказывай!»
И, сойдя с тропинки вертушки, говорит: «Я тебе мостик покажу». Хотя она полненькая, но тело ее гибкое, словно без костей, и мостик получается отменный. «Угодила ли?» — лицо ее расплывается в удивительно нежной, милой улыбке. Какая искренняя и отзывчивая душа у моей Нади!
…Явления, действия из сказок чередуются, словно проходят перед глазами. Или мерещатся воинственный всадник-богатырь в бурятской национальной одежде и хатун в зеленом тэрлике, на помощь которой он спешит? Или улигершины-сказочники благословляют нас, словно призывая в свой круг дүхэриг? У каждого героя свои повадки, свой голос, и я стараюсь подражать им.
Надя вся превратилась в слух. Нет предела ее неиссякаемому любопытству, желанию узнать больше и больше.
Часть притчей и сказок отображается в виде образов в голове у Нади, а остальные, если они спустились с неба, куда они возвращаются, обратно туда же? И представляется мне, что некоторые из них обрамлены бурятскими узорами, легки как перышки — и улетают к белым, пушистым облакам, —
а самые привлекательные и содержательные из них находят прибежище там. Невозможно узнать, откуда приходят и куда уходят… В любом случае, все произведения, сочинения, и даже неопубликованные, не исчезают без следа.
Легкие панамки из газет давно развалились, босые ноги не чувствуют обжигающую, прогревшуюся землю — мы будто отрешились от всего и плывем-качаемся в стране сказок. Так мы общались-обнимались с Матерью-землей, с горячим Солнцем, купаясь в его лучах и питаясь его непреходящей энергией. Неописуемо прекрасное время детства!
Где же было начало и где конец сказок, возникших около вертушки? Вероятно они, махая легкими крыльями, растворились в безграничной Вселенной. Мои наивные сочинения заканчивались всегда благополучно: правильные мысли, добро обязательно побеждало зло. Может, часть тех сочинений сохранилась до сих пор в лугах, в ложбинах гор и ждут, когда их снова позовут?..
Дай Бог, пусть они когда-нибудь войдут в умы и маститого писателя, и юных дарований!
Если бы я не прошла в детстве закалку трудом, закалку вертушкой, смогла ли бы преодолеть все трудности, которые потом встречались мне на жизненном пути?
«Хоть с неба достань и рассказывай», — слышу звонкий голос Нади, и он эхом растворяется в белом тумане Времени…
Буусын һургаал. Заповедь земли родной
…В один из ласковых весенних дней, моя бабушка Сэбэг позвала меня домой. Я была увлечена игрой во дворе, не хотела выходить из этого волшебного мира. Бабушка стояла на крыльце в своем коричневом длинном тэрлике, и весь ее внушительный вид подсказывал мне, что сейчас ее нельзя ослушаться.
Когда я зашла домой, на низеньком узорчатом столике стояла деревянная пиала, доверху наполненная черемухой в сахаре, покрытая сверху тонким слоем топленого масла. Вкуснейшая… Черемуха всю зиму стояла в подвале в поллитровых банках, и бабушка время от времени вытаскивала ее, чтобы угодить мне.
— Хүүхэм1, ты уже подросла, ума в тебе прибавилось. Воду, дрова заносишь, моешь посуду, а теперь кое-чему другому научу. Сегодня мы будем заниматься одымлением шкур. Так надо обрабатывать и доводить до готовности шкуры после кожемялки.
— А как долго это будет? — спрашиваю, не теряя надежду возвратиться к играм.
— Почти до захода солнца. Не каждому доверяют это занятие. Я все приготовлю, а ты будешь сидеть рядом. Хозяин «утаариин нүхэн» — круглой лунки для одымления — не терпит пустопорожних людей, также шум и разговоры. Если рядом находится человек по душе, он будет стараться равномерно одымливать. И кожа приобретет красивый желтоватый цвет.
— А можно увидеть этого «хозяина»?
— Нет. Он себя не показывает. Потому что боится потерять свои скрытые умения.
Как интересно. У него, наверное, длинная белая борода, и он, скорее всего, молчалив.
Как наш сосед Сэрэмпэл таабай2. Он не любит, когда дети шумят, и если со своей старушкой за день обмолвится двумя-тремя словами, и то хорошо. Так о нем говорят соседки-бабушки. А если у «хозяина лунки» нос такой же большой и широкий, как у Сэрэмпэл таабай, то выходит, вовсе похожи. Сэрэмпэл таабай без ума любит свою старую клячу, которую еще жеребенком выделил ему колхоз. Постоянно за ней ухаживает, расчесывает гриву, гладит. То, что не смог выразить своей старушке, посвящает лошади, по мнению старушек.
Бабушка взяла в руки большой алюминиевый таз с тем, что необходимо для работы, и мы направились к лунке для одымления. Она находилась в укромном месте, за сеновалом. Солнечный луч по-весеннему ласков, а тихий, еле заметный ветерок нежно гладит по лицу. Небо — глубоко и сине. О, бесконечное раздолье… Стою, протянув руки к солнцу, ладонями вверх, прикрыв глаза.
— Не балуйся… А то любите выкидывать всякие штучки! Не дай бог, призовешь ветер. Иди сюда, помогай, — сказала бабушка.
Смешала вместе сухие сосновые шишки, хвою, измельченные в пыль коровьи лепешки и потом зажгла березовую бересту. Когда потух возникший было костерок и начал просто дымиться — все это бережно положила в круглую, глубокую лунку. Как красив синеватый, легкий дым! Будто невидимый художник искусным образом рисует в воздухе бурятские узоры, легковесные искусные фигуры. Это, наверное, длинная борода «хозяина лунки» говорю я, и бабушка снова ворчит. Умело устанавливает вокруг лунки длинные, крепкие колья и, объединив их вершины, привязывает. Получается подобие северного чума. Затем накидывает на него коровью шкуру и обертывает вкруговую, чтобы не было щелей. В нескольких местах прикрепляет прищепки.
И вот я сажусь на маленький деревянный стульчик с талбаком3 охранять процесс одымления.
— Кому это нужно? Шкуры своего скота нужно обрабатывать. А почему мы должны другим людям пособлять? — вопрошала я.
— Пошел слух, что у Доржи-Ханды (то есть у меня) хорошо получается. Вот и несут, а как откажешь? Будешь помогать, чем можешь, и вернется когда-нибудь сторицей.
А когда я научилась читать, это занятие не стало казаться скучным и тягостным, как раньше. Следя за одымлением, сижу спокойно и читаю книги. Временами любуюсь природой. Гора Баруун — как близкая родня, как мой дед сидит, выставив свой лоб, с довольным видом. Будто говорит: «Сиди, сиди, кто сидит — место свое найдет». Я безмолвно возражаю: «А вот в книге написано: ходи, ходи, кто ходит — тому прибыль придет».
— Сидеть, ходить — всему свое время. Было бы терпение, охапку желаемого получишь, — выносит свой вердикт гора Баруун.
— А что такое терпение?
— Невзирая на холод и жару, подъемы и спуски, лабиринты и круги, непогоду и ясные дни, препятствия и удачу — нужно преодолевать свой путь. У кого есть терпение, не попадет впросак, найдет свой стержень, данный сверху, — продолжает свою мысль гора Баруун.
…Однажды произошел такой случай. Сижу тихо, соблюдая гармонию с окружающим миром, и вдруг — үү татай!4 — кто-то кашлянул за забором, следом появилась маленькая бодрая старушка и начала говорить без остановки:
— Ай, Доржи-Ханда, шкуру одымливаешь? Да, кто-то говорил, что у тебя необыкновенные способности. А кто эту шкуру принес?
Помня о том, что нельзя громко разговаривать, просто киваю, при этом, поднося палец к губам, даю знак, чтобы она замолчала. Куда там, она, еще более воодушевившись, продолжает: «Ваш туртуевский род очень сильный. Ты с мамой как бы примкнувшая к ним. Выросла благодаря Тожоон төөбии5. Потому переняла их родословную…»
Ее быстрые слова казались мне какими-то тяжелыми круглыми шариками, что как будто со звоном, оскорбляя слух, падали на землю. Поймать бы их…
Как раз в этот момент, к моему великому удивлению, разгорелся костер. В лунке одымления послышался звук «тас-няс»6… Полетели вверх искры огня — и в один миг сожгли шкуру в нескольких местах! От неожиданности я вскрикнула: «Төөбии!..» И тут же старушка проворно и быстро удалилась.
— Эта Ханда везде суется со своим языком! Чего она сюда заглядывала, болтала?! Думаешь, не знает порядка вещей… Знает, еще как! …— приговаривала подоспевшая бабушка. Она решительно сняла с шеста не дошедшую до нужного качества, к тому же сгоревшую шкуру.
Я заглянула в лунку. Хозяин одымления, проявив свой гнев, видимо успокоился, поскакав и побушевав. Потухли кое-где мелькающие искры. Бабушка кинула туда санзай7 и за ошибку молча попросила прощения. Как объяснили хозяину шкуры, что она испорчена, не знаю. Бабушка и Ринчин төөбии ружно осуждали виновника — старушку Ханду.
Интересно, что за все время ни разу такого не было. И потому случай этот до сих пор живет в душе моей как неразгаданная загадка, незабываемый урок.
«Не надо постоянно находиться в людском круговороте, иногда полезно уединиться, прислушаться к себе. Поневоле придут в голову нужная мысль, умозаключение». И по прошествии пятидесяти лет, этот урок из детства — словно напоминание.
Временами надо успокаиваться и усилить интуитивное восприятие жизни. «Почему этот вымышленный белый старец-хозяин утаариин нүхэн относился ко мне хорошо?» — спрашиваю сама себя. А ответ прост: каждый ребенок сродни бодхисатве, так как он не участвовал в раздорах и конфликтах, не выяснял, где черное, а где белое, где правда, где ложь… Одним словом, он бескорыстен и чист душой. И даже природа благоволит ему, щадит и бережет.
Иногда, когда охватывает чувство смятения и страха, безысходности или спешки, вызываю в душе то далекое воспоминание. За сеновалом, у лунки дымления сидит маленькая, хрупкая девчонка. Начинаю видеть и чувствовать мир ее глазами и сердцем, нахожу равновесие души в этом беспокойном мире…
авторизованный перевод с бурятского
