2247
Фото Юрия Извекова
Город без собеседников
…Как многие провинциальные литераторы Владимир Липатов имел некую сокровенную идею, - он часто говорил о желании написать повесть или пьесу или поэму «Город без собеседников». Фразу эту он обнаружил в переписке сосланного в Верхнеудинск декабриста Евгения Оболенского. О нём собственно и хотел Володя писать. Но в этом постоянном возвращении к самой фразе, в том, как он повторял «город без собеседников», - без сомнения крылось и нечто глубоко личное. Мне, во всяком случае, так казалось. Особенно в последние годы.
Владимир Липатов был вполне состоявшимся поэтом в том смысле, который это слово содержало в себе в 70-е - 80-е годы. Выходили его сборники достаточно регулярно, публикации в региональных и центральных журналах тоже имели место.
Он не один год работал редактором поэтических изданий Бурятского книжного издательства. Встречи с читателями, общение с коллегами - всё как у всех.
И как у всех, в 90-е - растерянность, безработица в буквальном смысле слова, поиск ориентиров. А потом - болезнь. А потом - всё…
Его негромкий голос в хоре русских поэтов различим и индивидуален. Книги его, слава Богу, доступны (а вышло их немало - 11), но я хотел бы познакомить читателя с несколькими стихами, которые люблю давно и которые часто вспоминаю. Это ведь и есть главный признак поэтического качества.
Кроме того, позволю себе поделиться несколькими мыслями о Володе и его стихах
как человек, которого он великодушно дарил дружбой в течение девятнадцати последних своих лет.
Липатов поэт городской. Его поэзия - рентгеновский снимок города. Именно - Улан-Удэ. Тут уместно вспомнить Намжила Нимбуева, специально культивирующего тему Города. Володя и кратко вспыхнувший юный поэт были близко дружны в общей молодости.
Хотя значительная часть стихов Липатова посвящена природе, которую он тонко чувствует и неповторимо своеобразно лирически одушевляет, преимущество образного восприятия преломлено у него именно городским мироощущением, где самые обыденные (а порой - низменные) проявления городского отчужденного быта одухотворяются глубинной правдой любви и природной силой Володиного темперамента.
Володя лирик по преимуществу. Лирическое переживание в поэтике Липатова - незаемно, личностно обеспечено подлинным, осязаемым, почти всегда болезненно-совестливым опытом.
«Лирический герой» Липатова, в отличие от многих других поэтов, - почти сплошь - сам Володя, с его диапазоном переживаний и привязанностей - от высочайших классических фигур (Пушкин, Гоголь, Толстой, Моцарт), которых он ощущает сродно, чуть ли не запросто своими, до персонажей того, что называют «городским дном», - бабушка у мусорного бака, ханыга, слепая гармонистка на вокзале… В этом широком поле поэтического напряжения умещается много, столь много, сколько может вместить одна лишь душа русского поэта.
Может быть, именно этим свойством «лирической призмы» поэта и обусловлены относительные неудачи поэта в эпическом и драматургическом жанре. Его сюжетные, нарративные стихотворения («Бронзовая пепельница», «Котёл Чингисхана», «Смеющийся камень» и т.п.) иногда кажутся излишне многословными для лирического переживания, вызвавшего их к жизни.
Обязательно нужно напомнить, что Владимир Липатов определённо русский бурятский поэт. И тут дело не только в том, что он был плодовитым и точным переводчиком Николая Дамдинова, Цырен-Дулмы Дондоковой, Дамбы Жалсараева и многих других талантливых национальных поэтов. Его собственная поэтика органично впитала возвышенную духовность бурятской культуры, её колорит и темперамент.
Пожалуй, Володины переводы заслуживают и особого разговора и отдельной публикации. Одна «Гроза» Дамдинова чего стоит.
Для литературной жизни Улан-Удэ последних трёх десятилетий двадцатого века личность Владимира Липатова важна не менее чем его творчество. Володина фигура - неотъемлемая часть городского пейзажа и обихода. Очень и очень многие поэты благодарны ему за общение и помощь. Нет, вовсе не о менторстве идёт речь!
Вот уж от чего Липатов был далёк, так это от позы «Учителя народов». Но сам разговор с ним, не важно - о поэзии или о чём угодно, был уроком своеобразного видения, поэтической смелости и умного юмора. И очень строгого, непоколебимого литературного вкуса. Кстати говоря, Липатов в русской провинциальной поэзии был во многом первопроходцем - тому свидетельство его венки сонетов (в их числе и совершенно необычный - верлибром), очень свежие в своей образности двустрочия.
Его умение дружить и любить, человеческая верность и простота во многом служат залогом подлинности его стихов.
И ещё об одном. Володя был бражником и лихим весельчаком. Это правда. Рассказов о его загулах и подвигах много. Многое - правда, многое выдумано (порою и им самим для красного словца). Дело не в этом. И время, и жизнь тогдашние - немыслимы без выпивки, кухонных откровений и дерзновенных демонстраций независимости.
Важно, что Володя очень здраво и совестливо переплавил и этот опыт в стихи. В главное, чем жил.
В последние годы он напишет много новых, непривычных стихов, словно освобождённый болезнью и неприкаянностью от всех условностей - поэтических и политических. Верная и любимая его Вера, жена, муза, - сделает всё возможное и издаст три его последних сборника. Последний будет называться «Её любимые стихи».
…И всё же мне казалось и кажется, что Володина безудержная, порой неразборчивая общительность, его стремление всё успеть, проявиться самым разнообразным способом - это от поиска собеседника, единомышленника. Город без собеседника, время без собеседника - обстоятельства жизни поэта Владимира Липатова, тайная боль его стихов, обращённая к нам.
Вступим же с ним в беседу.
Владимир Килин
ОСЕННЕЕ
Привычно запахло листвою паленой,
Относит дымы ко резным воротам.
Семейскою бабою, статной, ядреной,
Сибирская осень идет по хребтам.
Сто радуг играют по сарафану
То хмеля багрянцем,
То бронзой берез,
То вихрем янтарной листвы по урману,
То синью летучей
Последних стрекоз.
Огнистые ядра таежной боярки
(И где они так раскалиться смогли?!)
Старинными бусами
Сочно и ярко
Высокую шею ее облегли.
За нею вослед я иду невесомо
По скалам стремительным,
Травам сквозным,
Как будто мне издавна все здесь знакомо,
Как зверю и птице лесным.
И чем-то родным,
Как в припадке разлуки,
Меня охватило, и я ощутил
С трудом
До сознанья
Дошедшие звуки
Гуденья деревьев и посвиста крыл.
Вот лист отделился пронзительно тихо...
Но что это? Там, где рыжеет угор,
Глядит на меня,
Не мигая,
В упор,
Лесная гордячка моя - облепиха.
Ах, солнышко-ягода, смилуйся, право,
Tы разве не видишь,
Не чувствуешь - Твой!
Хочу быть понятным
И птицам и травам
Еще до того, как взойду я травой.
Хочу возвратиться
Пронизанный светом
Лучей изумрудных кедровой хвои,
Чтоб кроткая женщина нынче с рассветом,
Забыв городские замашки мои,
Спросила: «А где олененок?» - спросонок,
Погладив меня по сырым волосам.
В лукавом зрачке вдруг хихикнет бесенок.
Так где ж олененок? - А это я сам.
ОТЦУ
1
Я никогда не видел тебя,
Даже во сне.
И с годами, когда наливная сила юности
Широко развернула плечи,
Стал чаще замечать материнскую строгость.
Теперь-то я понимаю, в чем дело:
Я слишком походил на тебя
И лицом, и фигурой, и волосом,
И привычкой лезть с телячьими нежностями
В самый неподходящий момент,
Например, когда мама сочиняет на кухне
Замечательный торт «Наполеон»
По рецепту на желтоватой
Постаревшей от времени бумаге,
Как твое фронтовое письмо.
Оно тоже постарело,
Стало желтым и злым,
Под стать словам:
«Меня не ждите. Я создал себе новую семью.
Вышлите обратно продаттестат».
Прошли, пробежали годы...
В день своего совершеннолетия
Я получил от тебя письмо.
Странное испытал я в тот день чувство:
Словно прочел весточку
Без вести пропавшего человека,
И не ответил.
Ты напомнил о себе через десять лет.
И снова лист бумаги передо мной
Остался чистым.
Я тогда начал понимать,
Что наше бессмертие -
В наших детях.
Их было много у тебя,
Таких же, как я, кукушат,
Разбросанных по белому свету.
Только я был первым.
И по праву первого выбрал молчание.
Теперь его выбрал ты.
Навсегда...
Прости, отец, слышишь, прости!
Всю жизнь я мечтал опереться о твое плечо,
Всю жизнь я мечтал услышать твой голос,
Всю жизнь я мечтал заглянуть в твои глаза.
2
Я не нашел твоей могилы
И в дальнем уголке кладбища,
Где травы зеленеют сиро
И одиноко птица свищет.
Тебя не видевший с рожденья,
Пришел я праху поклониться,
Пришел, чтоб слезы сожаленья
Могли последний раз пролиться,
Раз нам исход такой положен, -
И потому мне свет не светел,
Что прожил я - тобою брошен,
Тебя прощеньем не приветил.
Поздней мне был ответ обронен, -
Что с бедолагами другими
Был ты от морга похоронен
В той - мной не найденной - могиле.
И эта весть мне как расплата,
И мне себя утешить нечем,
Как будто ты ушел куда-то,
Где не загадывают встречи.
* * *
Палаццо мраморные строго
Глядят в распятья черных рам.
В качалке одинокий Гоголь
Сидит, согнувшись пополам.
Бессонный взгляд его косится
От ностальгии давних дум.
Какую ночь ему не спится,
Какую ночь ознобный шум!
Там, в Малороссии, колядки
В разметном буйстве рождества,
А здесь - с собой играешь в прятки,
Неужто жизнь его права, -
Стрелять прицельными глазами
На каждый скрип, на чей-то шаг,
Когда недвижными слезами
Полна усталая душа.
Сейчас бы зимний вид погоста,
Поклоны нищенских крестов, -
Все было б по-российски просто...
Да кипу разрезных листов,
И рощицу гусиных перьев,
И - руки в дедовский кунтуш...
Тогда бы, может, вновь поверил
В непобедимость «мертвых душ»!
...Лишь утро, - далью италийской
Под смертный грай колоколов
Вновь с дрожью дилижанса слиться,
Уснуть и не увидеть снов.
Увы, судьба неумолима -
До погребального венца
Скрывать одеждой пилигрима
Больную душу мудреца.
ЛИСИЦЕ
Ты так мечтала о свободе,
С рожденья в клетку заперта,
Хотя по всем приметам вроде
Должна быть участью сыта,
Поскольку все прямые предки,
Как и потомство предков тех,
Себя не мыслили вне клетки,
Зеркальный поставляя мех,
Он был повышенных кондиций,
Из тех, что снится знатокам,
Чтоб в Монте-Карло или в Ницце
Стать украшеньем светских дам.
Краса-лисица, чернобурка,
Тебе ли хаять пансион,
А ты - всю мощь свою для бунта,
Как узник рыцарских времен.
И, повергая все расчеты
Творцов звериных городков,
Как с совестью сводила счеты
С железной крепостью прутков.
И - зубы в кровь - прогрызла сетку,
Ушла хозяйкою судьбе,
Явив недюжинную сметку,
Как и положено тебе.
Переполох в тисках ограды,
Лай маток, тявканье лисят,
Летят разгневанные взгляды
И премиальные летят.
Но рано праздновать победу
Тебе, дошедшей до леска, -
Ученый пес летит по следу,
А он берет наверняка!
Вот ты бежишь по белотропью,
Погоню чувствуя, бежишь,
Слюною перхая и кровью,
И западаешь, и дрожишь,
И снег глаза чернит тоскою,
И сердцу не спасти судьбы, -
Его готовили к покою,
А ты решила - для борьбы.
ВЕЧЕР
Читает бабушка стихи Натальи Толстой-Крандиевской,
А дедушка слушает молча,
Слегка наклонившись вперед.
За семьдесят ему. Он седенький.
Он строго галстук поправляет
И что-то пытается вспомнить
И вспомнить не может никак.
А бабушка совсем не мастерски
Читает грустные стихи.
Чуть позже книжицу зачитанную,
Где боль покинутой души,
Читает дедушка не мастерски,
Но, как поэты, нараспев.
А бабушка, склонивши голову,
Сидит печально, как лебедушка,
И думу думает свою.
И незаметно от стихов
Они к беседе переходят,
И долго в горнице вечерней
Слова старинные звучат.
СЕМИСТРУНОЧКА
Светлой памяти Анатолия Булыгина
Я вырос на Банзаровой -
Гитары здесь гуды:
От близости базара ли,
А может быть, Уды.
Эх, речка семиструнная,
Всё бревна да плоты,
Гитара семиструнная -
Подружка темноты.
Лишь звезды по-над бережком
Рассыплет небосвод,
Берешь гитару бережно
И к лавке у ворот.
Сначала - вальс Каминского
Для уличной тиши,
А дальше - сам выискивай
Из тайников души.
Кто ж постоять откажется,
А кто навеселе, -
Тот и сплясать отважится, -
Совсем как на селе.
Спит безмятежно улочка
В полночной тишине,
Гитара-семиструночка
Пылится на стене.
Гитара, слышишь, милая,
Зачем который год
Ты - горлинка бескрылая -
Не радуешь народ?!
Порою в тьму кромешную
Всплакнет, едва слышна,
Седьмая, неутешная,
Младшая струна.
СЛЕПАЯ ГАРМОНИСТКА
Пологие веки смыкая,
Сутулая, в платье цветном,
К гармошке плечом приникая,
Весь день об одном, об одном:
«Раскинулись рельсы далеко,
По ним эшалоны спешат, -
Они с Украины увозят
Ребят и несчастных девчат».
А голос слезою источен,
Звенит, то скорбя, то грозя,
Всей болью прошедших обочин,
Поскольку бесслезны глаза.
Она ж по-лесному, по-птичьи
Лицо запрокинув на свет,
Судьбу вспоминает девичью
Словами отплаканных лет.
Расстелен платок неумело,
Блестит сиротливая медь,
И пальцам, уже онемелым,
За голосом трудно поспеть.
А рядом - стоят и уходят,
Умолкли и шутки, и смех,
А голос слезою исходит,
Чтоб песни хватило на всех.
Журнал «Байкал» №1 2009 год
