966
Евгений Чигрин — поэт, эссеист, автор шести книг стихотворений. Публиковался во многих литературных журналах, в европейских и российских антологиях. Стихи переведены на европейские и восточные языки. Лауреат премии Центрального федерального округа России в области литературы и искусства (2012), Международной премии им. Арсения и Андрея Тарковских (2013), Горьковской литературной премии в поэтической номинации (2014), Всероссийской литературной премии им. Павла Бажова (2014), общенациональной премии «Золотой Дельвиг» (2016) и Оренбургской областной премии имени Сергея Аксакова (2017). Живёт в Москве и подмосковном Красногорске.
*
«…Вчера я жил и только позже умер», —
Он говорит, терзается во сне.
Ночь в чёрной форме, как бригаденфюрер,
Да в змейках света, да в плохой луне,
Которой он выбалтывает душу,
На полуслове обнимает ад
И падает, как ветвь сирени в лужу,
За всё, в чём был и не был виноват.
Воображает, что могло быть хуже,
Да разве может без неё дурней?
Когда миры, как сутинские туши,
Поджарены на медленном огне
Воображенья, будь оно неладно.
На бок перевернулся и вздохнул.
…Зелёную отраву муза жадно
Курила сбоку. Заливал абсурд
Его мозги, и призраки стояли,
Переминаясь на пустых ногах,
Как будто смерть от жизни охраняли,
Передавая по цепочке Страх…
Вчера ты спал, и был белее мела:
Размытый кадр, в сиреневом она,
Над нею вилась в нимбе подземелья
Смерть выходного солнечного дня.
*
Там, где падает снег, паровозы идут по воде…
Б. П.
Поезда в Поронайске идут по холодной воде,
Проводник поднимает глаза к синеватой звезде,
Машет ручкой составу зимой, а весною поёт,
На любой остановке написано прописью: «Nоrd».
Твой двойник до сих пор засыпает в зелёном купе:
Сновиденье цветёт и архангел сидит на гербе
Незнакомого места и курит чертовский табак,
И мальчишка стоит, точно некий из прошлого знак.
Поронайский состав до Парнаса дотянет навряд:
Отгадать парадиз стало трудно, а выглянуть в ад —
Много проще, чем жизнь чешуёй зарифмованной скрыть,
И архангел вверху продолжает взатяжку курить.
Остановка. Вагон проводник открывает. Душа
Вышла в мятом своём и куда-то идёт не спеша
По воде ли, по суше… Ты выпустил слово. Ты сам
Что-то плёл о таком полуночникам и поездам.
Смотрит ангел-очкарик-двойник-одиночка на юг,
Нет в печурке огня, тот, что бился, отбился от рук…
Паровоз постоит и, заправившись сказкой морской,
Станет слушать опять, как тоскует твой голос живой.
*
В пятом, шестом ли, десятом, двенадцатом сне
Старый знакомый советовал: не выходи
Ни за стихами, что тупо сгорают в огне,
Ни за огнями из грустных сердец. Погляди,
Как их костёр оплетает, полена в огонь
Серый привратник гадеса бросает, смеясь,
А за окном беспризорный ребёнок ладонь
Тянет за чудом, в котором, как в сказке, пропасть
Можно не в шутку, когда он и сам Муми-тролль —
Маленький зверь, потерявшийся в трудных местах.
Ветер вдыхает кошмар, выдыхает бемоль,
А на поверку выходит иголкой в мозгах.
Маленький тролль... Где-то слышится выстрел: баба́х!
Где твоя мама? И сам я без мамы давно.
Так мы и смотрим в неясных до боли мирах
Белый арт-хаус: в снежинках и мраке кино.
Тут и сказать бы: о чём эта лента, о чём?
Выйти из дома, ребёнка от стужи спасти,
Вымести вьюгу метёлкой, разжиться огнём,
Призраков ночи смахнуть до последней звезды.
*
Человек, считающий несчастья
Не по пальцам, а — по облакам,
Говорит дворовой кошке: «баста,
Больше не хожу по докторам.
Двери Фрейда: морок подсознанья
Я закрыл и — потерял ключи,
Оставляю сумеркам посланья,
Вырываюсь камнем из пращи…
Снег во мне нападал за неделю,
Сердце скрыл, во мне белым-бело.
Эскулапам ни на грош не верю,
Вот куда по жизни занесло.
Снег во мне слепил больную маму,
Я её давно похоронил…
Я не стану вам про «мыла раму»,
Не было у мамы больше сил.
Скоро мне сыграют сына Польши,
По мозгам валторнами пройдут…»
Человек напутал: трубы больше
Горлом Фридерика не поют.
Человек меняется… Всю зиму
Прилипает к полночи сюжет:
Тянет мама руки-плети к сыну,
Тушит и опять включает свет.
*
Настроенье у местного автора — заросли мглы,
Он рассеянно смотрит на выходки бабьего лета,
На лице его — «пофиг»… Заляпаны красным дворы,
К лазуриту небес прилепилась янтарная мета…
Вот и бродит один, облака оплетая в стихи,
Постаревшим кустам завещает дары писанины,
Зависая в тени, в депрессняк загружая мозги,
Там открытые файлы: задвиги, нюансы, картины,
И размытые сны, и бессмысленность тайн и забот,
Обернись — не узнаешь сестру, превратишься в дракона,
В дауншифтера, что отпускает свой маленький плот,
Забирается в хостел Европы, твердыш экономя.
Тут бы выручил нас старый кольт или, скажем, ружьё,
Что висит на стене, а точнее, когда-то висело…
Затуманенный взгляд. Вперемешку с листвой вороньё,
Дерева в золотом, в старом свитере мятое тело
Не забывшего мать (скоро восемь, как в землю её…),
Не забывшего, как ослепительны буквы в когорте
Налетающих рифм, я кому говорю, дурачьё?
… Фантомасы бабла прокатили в коричневом «Форде».
Мыза
На закате осень мерцала красным,
Кучевые стих сочиняли белый,
Говорило облачко на прекрасном,
И чернели башенки цитадели,
О которой столько легенд не книжных,
Только скажешь «ведьма» в пределах башни —
И темнеет сразу тенями пришлых
Организмов мерзких, крутивших шашни
То ли с принцем, то ли с принцессой места,
Не слыхал, за что её зарубили?
Не вдавайся в частности, ибо — бездна
Караулит тут. Не таких валили
Эти башни Аспида и Виверны.
В них давно никто не живёт. Боятся.
Слишком много крови и всякой скверны
То ли снились ранее, то ли снятся
Автохтонам, их — ну совсем немного,
Доживают жизнь, прислонившись к Богу
На старинной мызе (зовётся Blokko),
Старичьё, не склонное к диалогу…
С белладонной в колбе — везде Геката,
(Мертвецы в могилах ей шлют сигналы)
Возникает в воздухе в масть распада:
Ритуалы, призраки с чашей Мары —
Напустила нечисть Старуха мрака,
Как руками машет крутой из кодлы!
На закате осени всё де-факто —
Натуральный мир и его повторы.
И над башней три возникают цифры,
И нетвёрдый смех различаю будто.
Вот пролаял чёрт: «Покупаю рифмы»,
Но даёт, собака, по курсу скудно.
Испариться бы, но мешает что-то…
Одуреешь от… Постарела мыза.
Да сверкают фиксы во рту урода,
На плече богини наколка — крыса.
*
Не спрашивай, откуда осень и
Блуждает кто по жёлто-лисьим листьям,
Дублирует холодные слои,
Читает жизнь по выдуманным письмам…
Вот дерево, что хочет улететь
За птицами в Габон и занзибары.
Слепилась осень — золотая смерть,
Всё шире открывают двери бары,
В них одиноких глаз не разглядеть,
Когда они клоня́тся над бокалом,
В котором «Баллантайнс» уже на треть…
И кто тогда не выглядит усталым?
Такое вот повторное кино.
А фосфор фонарей — намёк, собака,
Что вышла на болота заодно
С библиотекой сумерек и страха.
«Не подходи к болотам торфяным», —
И мне писал Джеймс Мортимер когда-то…
Теперь лишь космос, то есть аноним
Космический с записками формата
Не финиша. С насмешками в окне
О трёх башках Геката и собака,
В огромном фосфорическом огне
Горят-горят все знаки Зодиака.
*
В июле тридцать третьего числа,
Когда и сновиденья от тепла
Сбежали бы, но кто-то выше против,
Входило солнце с головою Ра,
От счастья задыхалась детвора
И нищий пел (прекрасен и уродлив).
А вечером мрачнели облака,
Тянулась к жизни мальчика рука,
Что жил как будто никого на свете…
В том мире безотцовщины, где нить,
Едва родился, а уже не сшить:
Глотай грозу, купай в ладонях ветер,
Когда ночами кубовый колдун
Выносит тело из таких лакун,
Что вспомнишь с длинным носом человека.
Сработает инстинкт: захлопнешь том,
Карпатский чёрт на молнии верхом…
…На простыне застиранной прореха.
Всё прочее виднеется едва,
Синеют травы, падает сова
Воображенья. На подушке метки
От зловидений остаются. Тьма —
Дотронешься, но не сойдёшь с ума
В зашторенной не ведьмаками клетке.
Молоко неизвестной силы
«В октябре и демоны пьют глинтвейн», —
Повторял старик, точно это мантра,
Не сумевший выучить «Журавлей…»,
Улетевших в Африку. Саламандра
Надевает тёплое: шкуру-мех
Бестиарий-маркет подкинул твари,
Положи в огонь и — услышишь смех
Мастерской глубин, где плетут кошмары.
Прикоснись слегка — изо рта зверька
Молоко пойдёт неизвестной силы,
И твоё лицо, и твоя рука
Переменит цвет, как в кино вампиры.
Это цирк? Не цирк. Наливай в бокал,
Осуши огонь под оттенки света
Постаревшей лампы, и сам ты стар,
Ничего не слышишь помимо ветра…
В октябре и ангелы пьют вино,
Эликсир небес заливают в глотки.
Молодой старик, будто видит дно
Демонизма, а, перерывши шмотки,
Посреди находит очки: вот-вот —
И гляделки тоже деталь у Босха;
Помнишь триптих, где сатанинский крот?..
Что-то, видно, есть в закромах у мозга,
А вернее бы написать — в мозгах,
Спорадически не в ладах со словом…
Всё же осень — это ещё и страх:
Будь к приходу бабы с косой готовым.
Ржавый цвет луны. Рыжий цвет листвы.
Осень жизни и — сорок капель в рюмке.
За окном дома, словно бы мертвы
От покатых крыш до пастушьей сумки.
Жёлто-китайское
Призрак осени спит беспробудно,
Ветер тянет туземную весть,
Облетает с кустов поминутно
Цвета сангрии нежная шерсть.
Прямо в море пикирует жёлтый,
Постаревший востоком дракон,
В лапах зверя живой или мёртвый?
В мертвецах я совсем не силён.
Пасть раскроет и щёлкнет клыками —
Желтоликих накроет лафа,
И проявится над головами
Белый заяц в сетях колдовства.
В ступе зайца бессмертия травы,
Чай Сун Ши, макадамия в пыль
Перемешаны соком агавы,
А над ним облаков монастырь.
…Прямо в море спикировал жёлтый,
Может, синий, как яйца дрозда,
Левый глаз, будто воском натёртый,
В правом ворон кричит: «Никогда!»
…Есть лекарство? Ну есть, но — стащила
Всё бессмертье воровка Чан Э,
В ней расширилась тёмная сила,
Мозг пылал в лазуритном огне.
Превратившись в небесную жабу,
В Лунной Башне пришлась ко двору…
Призрак осени лунную лампу
Просит выдать бессмертье к утру.
Давнее. Островное
…Баклан надрывается в крике тоски,
Трёх малых в долблёнке качают потёмки:
Расставили сети в местах рыбаки,
Всё море Охотское в лакомой сёмге.
Здесь тянутся абрисы тучных равнин
И спит визави колоритный Хоккайдо.
Здесь сопки вбивают в созвездия клин,
Луна закрутила неспешное сальто,
Лучом зацепившись за каменных баб
С японских времён отдыхающих возле
Пернатых, сложивших воде дифирамб,
Бамбука, что слушает шумное море,
Всю азбуку Морзе, циклоны, шторма
И, видимо, потусторонние души…
В лучах маяка островистая тьма,
Вдоль неба расплылись астральные лужи.
Там крутится жёлтых людей колесо,
И тянется в воздухе что-то паучье…
Там с ложечки кормит Мацу́о Басё
Луну, чтобы стало в блужданиях лучше.
Пальто
Смотри: зима в личине декабря
Опять детей зацапала с утра
И одарила сахарною пудрой.
Вот так проснёшься, выглянешь в окно —
А жизнь прошла, иллюзии на дно
Легли, как то прославленное судно1,
Где жизнь спадала с каждого лица,
И музыку играли до конца,
И альбатросу не хватало неба.
Так говорю, и — блазнится, что та
Костлявая с косой из-за куста
На автора глядит совсем без гнева:
Скорей индифферентно в смене дней,
А жизнь светлей играющих детей,
И Снежной королеве что тут делать?
А если тролли в воздухе парят
И зеркало одушевляет ад —
Пошли на три ублюдочную челядь.
Всё как-то легче обмануть себя,
Когда в бокале градус декабря
И день уже как точка невозврата.
Заглянет демон — угощу его,
Не зря смешали это волшебство:
Для привкуса четыре капли яда,
Зато во сне проснёшься молодым,
Захваченный волнением чудным,
И что-то там покажется в природе,
И ты опять в летающем пальто
Идёшь к любви на праздник или до…
Чтоб выпить утро на волшебной ноте.
1 Титаник.
Местный
Вряд ли закончится эта зима в четверг,
Денег всё меньше. Опять снегопад с ума
Сходит по Фрейду. Какой бы привесть пример? —
Думает местный. В сюжете снегов дома,
В окна заходит Аид в балахоне мглы.
Ну не Аид, но тогда почему черно? —
Думает здешний, глядя, как плывут дворы,
Чувствуя жабрами мрака какое дно?
Смотрит на всё Неизменный оттуда, где
Души в сосудах не вянут, равно цветы:
Духи гуляют с лейками на высоте,
Где дотянуться легко до любой звезды.
Кто говорит? Постоянный. Который взял
Местных немало, а этого как-то нет…
«Пусть поживёт ещё, Я его пеленал,
С маленькой лирой его выпускал на свет».
Неисцелимые
Курит В. Ходасевич,
Поплавский плывёт за буйками…
Лепрозорий встаёт с петухами в колониях жарких.
Колокольчик с другим колокольчиком только на «ты».
Просыпается Лазарь Святой, чтоб кормить этих жалких,
Этих сильных: в глазах расцветают пустые цветы.
Забирают у девочки бедной здорового сына:
К островному посту Спиналонга2 приплыл катерок.
В небе синего — пропасть, закатного много жасмина,
В бледно-розовом облаке прячется греческий бог.
Прокажённые смотрят на мир не твоими глазами,
Что им птицы метафор и ящеры метаморфоз?
Курит В. Ходасевич, Поплавский плывёт за буйками…
Ангел мятую розу на каменный берег принёс.
Прокажённые видят любовь не твоими глазами,
Что им праздник метафор, животные метаморфоз?
Курит В. Ходасевич, Поплавского метит стихами
Божий Дух или демон, кто больше в Борисе пророс?
Почему Б. Поплавский плывёт за буйками? Не знаю.
Да и сам Ходасевич какого хераскова тут?
Так и тянется адский стишок к виноградному раю,
Там грехи отпускают, и солнце к столу подают.
…Эксцентричный дурак всё расскажет, конечно, случайно,
Прокажённые спят: видят жизни другой оборот.
Докурил Ходасевич... На пасеке необычайной
Б. Поплавский в аду собирает поэзии мёд.
2 Остров, на котором существовала больница для прокажённых.
*
Не выходи из гаджета, не совершай оплошности.
Ветер гоняет жёлтые. Красным пришли кранты.
Двор, как площадка съёмочной в свете тупой киношности,
А в подворотнях прячутся маленькие коты.
Не выходи из осени: осень в наколках старости,
На переходе в зимнее мёртвых не сосчитать.
Небо, сложилось в сумерки, видимо, от усталости,
(Господи, всякий умерший вписан в твою тетрадь?)
…Скоро снежинки двинутся на головах автобусов,
Мир превратится в праздничный маркет: огни, шары.
Взгляды имущих шарятся по магелланам глобусов,
Видятся путешествия, встречи, тепло, дары.
Не выходи из прошлого, видишь, волхвы вдоль улицы
Едут в «шестёрке»3, видимо, будут подарки всем.
Окна открою — слышится лучший мотив Кустурицы,
Свет из любой окраины тянется в Вифлеем.
3 Автомобиль ВАЗ-2106.
Тунисское
(Из обнаруженного файла)
С гранатовых деревьев я руками срывал плоды в медлительной стране,
Пил газировку жадными глотками в пустыне, разогретой на огне
Туземных джиннов, — не припомню верно. Вино легко тажином заедал.
Приятель здешний в качестве эксперта меня, как мог, неплохо развлекал,
Водил в музей Бардо, где от мозаик свихнуться можно — римские дела.
Крутился жизни африканский шарик. Я думал: ты кому-нибудь дала?
Пока я «прохлаждался» по пустыням, дразнил верблюдов, уплетал гранат,
Губами прикасался к сочным дыням, которые немного холодят.
Я жил в Тунисе. И столица тоже Тунисом называется. Аллах —
Аллахом. (Вот законный ёжик!) Мечеть. Верблюды. Люди на ослах…
По местному «бухло» несложно — «буха». Я выпивал под золотой орех,
Сплетался век воздушным замком юга, летал в кофейне непонятный смех…
И Сиди-Бу-Саид дарил подарки: дышал ребабом, развлекал гамбри,
И приставали бойкие гадалки. И к бухтам прижимались корабли.
И марабут звенел ключами рая, ссыпая жизнь в мешочек для песка,
И солнце, над Сахарой умирая, огнём последним грело облака…
И с толстой мглою, с духами Востока — я стёр тебя под пение муллы,
Когда молчал под куполом пророка и уплывал в гашишные миры.
