689
Доржи Цыденович Бадмаев родился в 1966 году в селе Ортуй Могойтуйского района Читинской области. Окончил Читинский государственный медицинский институт. Работал врачом. В настоящее время преподает в Агинском медицинском колледже. Публиковался в газетах. В издательстве Агинской буддийской академии вышли: сборник рассказов «В краю добра и света» (2013), повесть «По дорогам Сагаалгана» (2015), сборник повестей «Три годли в Саадаке» (2016). Автор романа «Развевающийся на ветру орхимжо» (Ридеро, 2020). Живет в п. Агинское.
Золотое колечко
Дочка одного ветерана войны училась в Сретенске на ветеринара. Это были тяжелые послевоенные годы. С ней во время учебы случилась одна неприятная история, и она написала письмо отцу в деревню, где он работал чабаном:
«Хайрата минии аба! Би амар мэндэ һайн ябанаб. Хэшээлнүүд үдэр бүри орой болотор болоно. Хоер һара болоод практикадаа гарахабди.
Үшөө нэгэ муу юумэн намтай болоо. Минии танил басаганай алтан бэһэлиг халта зүүхэеэ абаад ябаһымни, Болод гэжэ нэрэтэй бузар хүбүүн намайе гасаалжа тэрэ бэһэлиг намһаа буляагаа. Би танил басагандаа үхэр гү, сар гү үритэй болохоо ябанаб. Аба, тэрэ Болодһоо бэһэлиг һөөргэнь абажа намда бусаагыт. Мүнөө тэрэ хүбүүн Амитхаашада жолоошоноор хүдэлнэ гэжэ гэлсэнэ. Баяртай, танай басаган Дарима».
Если кратко пересказать содержание письма, то она пишет отцу, что жива-здорова, только какой-то Болод забрал у нее чужое золотое кольцо и уехал в Амитхашу шоферить. Она просит отца вернуть колечко, иначе придется отдавать за него корову или быка.
Отец, получив такое письмо от дочери, выехал в Амитхашу, нашел бабушку, у которой снимал комнату тот парень и поговорил с ней.
Вечером, когда Болод пришел с работы, бабушка позвала его ужинать. Сели втроём с гостем кушать. Вдруг бабушка говорит: «Болод, что это такое красивое у тебя на пальце, покажи мне, пожалуйста». Парень снял с пальца кольцо и отдал бабке посмотреть. Она тут же передала его гостю. Тот ничего не объясняя, положил колечко в нагрудный карман гимнастерки, встал и вышел. Парень, конечно, сразу понял, кто это был.
Конечно, фронтовик, всю войну провоевавший разведчиком, мог сразу свернуть шею наглецу парню, но он пошел по пути наименьшего сопротивления, проявив воинскую смекалку и тактику, обеспечив себе надежного союзника. Поэтому он и вернулся, наверно, с войны живым.
На Байкале
Ё-моё! Только в тридцать шесть лет я впервые увидел Байкал. Не знаю, почему, но так у меня в жизни получилось. Наверное, как у многих агинских парней.
Это был 2002-й год.
Помню, ехали с родственниками в Курумкан, на родину тестя.
Выехали кортежем после обеда из Улан-Удэ, проехали через Пыхту и добрались до Хаима. Перекусили варёным мясом с картошкой на берегу бурлящей речки и поехали дальше.
Ехали быстро. За окном машины мелькали зелёные, золотые и красные деревья, густые кустарники, высокие и низкие сопки, какие-то бугры, покрытые пожелтевшей травой — типичная картина октября в Сибири.
Я сидел на переднем пассажирском сидении иномарки и рассеянно смотрел в окно, думая о том, что у нас под Читой все примерно так же выглядит в это время года. Вдруг почувствовал, что воздух в салоне машины стал необычно свежим и прохладным, хотя никто окна Тойоты Короны не открывал. Через некоторое время слева между деревьями промелькнуло голубое водное пространство. Я пришел в небольшое замешательство и спросил у водителя, опытного стоматолога, по совместительству родственника:
— Что это было?
— Байкал, — спокойно ответил он.
Я не знал, как сказать ему, чтоб он остановил машину, не хотел, чтобы это выглядело как-то нелепо или чересчур простовато. Потом решил сказать так, как есть, пусть думает, что хочет. По собственному опыту знал, что иногда это лучший выход.
— Вообще-то, я никогда не видел Байкал, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал хоть и тихо, но твердо.
Родственник врач-ортопед от удивления завертелся на водительском сидении:
— Как? Тебе сколько лет?
— Тридцать шесть.
— Ё-моё! И ты ни разу не был на Байкале?
— Ни разу.
Родственник, не переставая что-то бурчать от удивления, круто повернул машину и резко притормозил на берегу озера.
Я выскочил из Тойоты и рванул к берегу.
— Копейки есть? — крикнул вслед родственник.
— Есть! Все у меня есть! — взволнованно ответил я.
Мягкие прозрачные байкальские волны методично и шумно накатывали на прибрежную гальку самых разных цветов, которая тихо шуршала под моими ногами. Осеннее нежаркое солнце ярко отражалось от чистой воды, расходясь сверкающими лучами по идеальной водной поверхности. Белогрудая чайка с пронзительным криком лениво кружила вдалеке, высматривая что-то над водой. Прохладный ветер трепал мои волосы, и я чувствовал себя, особенно там, в том месте, где бьется сердце, как будто долго, слишком долго бродил по всему белому свету в поисках неизвестно чего и непонятно для чего, а сейчас вернулся, наконец, к себе домой.
Бообы
Поднялся на пятый этаж в реанимацию. Там доктора сидят и чай пьют. В центре стола пакет с бообами, которые недавно выпускает в Чите кондитерский цех одного предпринимателя.
— О, бообы кушаете, — говорю.
— Это не бообы, а хворост, — говорит молодой анестезиолог Вова — заядлый спорщик и всезнайка. — Видите, Баир Балданович, тут даже на упаковке написано — домашний хворост!
— Какой же это хворост, — удивлённо говорю я своим русским друзьям-коллегам, — это самые обыкновенные бурятские бообы. Их пекут у нас в каждом доме с незапамятных времён.
— Сейчас нам Баир Балданович историю про бообы расскажет, — подначивает меня Вова, прихлебывая густой чай с молоком из огромной чашки, которая на самом деле называется бульонница.
— Конечно, расскажу, — отвечаю я.
Медсестра в это время наливает мне большую чашку ароматного чая. Я пробую его и начинаю:
— Давно, ещё до революции, жил был мальчик. Его звали Тахуунай. Он был учеником у богатого ламы.
Однажды лама дал Тахуунай две бообы, наказал их беречь и уехал в командировку. Его не было целый месяц, Тахуунай целый месяц ничего не ел, сторожил эти бообы, наконец, не выдержал и съел одну. Через некоторое время приехал дяденька лама и попросил обратно свои бообы. Тахуунай дал ему оставшуюся бообу.
— Что сказал лама? — заинтересовался Вова.
— Где вторая бооба? — отвечает за меня реаниматолог Захаров с улыбкой до ушей.
— Тахуунай ответил: вот она, — продолжаю я самый известный рассказ Хоца Намсараева. — Лама повторяет вопрос: я тебя спрашиваю, где вторая бооба?
— Так вот же она, вы разве сами не видите, что это вторая бооба? — отвечает Тахуунай.
Лама недоуменно спрашивает:
— А где тогда первая бооба?
Тахуунай опять свое:
— Вот это она и есть — первая бооба!
Лама не выдержал и погнался за мальчиком.
Тахуунай выбежал во двор и побежал вокруг юрты. Дяденька лама выскочил и побежал за ним. Тахуунай бежал быстро и скоро оказался сзади ламы:
— Дяденька, не бегите за мной, — крикнул Тахуунай ламе.
— Почему это? — удивился лама.
— Люди смотрят на нас и думают, что это я за вами гонюсь!
— Ах ты мерзкий мальчишка, — рассердился ещё больше лама, но гоняться за Тахуунай бросил.
— Такая вот история про бообы, — заканчиваю я, — а вы говорите — хворост.
С первого взгляда
На выходные Тимур поехал домой к матери в деревню. На двери материного дома висел замок. Хорошо, Тимур знал, где хранится ключ. Он просунул руку в конуру Дружка и снял с гвоздика ключ от дома.
Дома Тимур разделся, вскипятил чай и включил телевизор. Шла передача «Давай поженимся» с Ларисой Гузеевой. Вдруг боковым зрением он увидел, что кто-то промелькнул в окне. «Мама пришла или брат», — подумал Тимур, но вошла незнакомая красивая девушка с короткими вьющимися каштановыми волосами. «Наверно, новая учительница» — подумал он.
— Ой, здравствуйте! — сказала девушка, с интересом оглядывая Тимура.
— Здравствуйте! — ответил Тимур, отмечая про себя красоту девушки.
— Извините, а вы сын бабушки Даримы? — спросила девушка. Видно, она была не из робких сельских девчонок. И платье белое с ромашками очень ей шло.
— Да, — коротко ответил Тимур, любуясь девушкой.
— Я представляла вас другим, мне бабушка про вас рассказывала, — сказала девушка. Она сказала так, будто эти сведения для нее имели очень важное значение.
— Это, наверно, про моего старшего брата вам рассказывали, — как всякий молодой человек, Тимур не любил, когда начинали говорить про него, поэтому он попытался повернуть разговор в сторону.
— Я знаю вашего старшего брата.
— У меня их два.
— Все-таки, я думаю, что она рассказывала именно про вас. Вы же Тимур? — спросила с улыбкой девушка.
— Как вы догадались? — улыбнулся в ответ Тимур.
— Вот посмотрела на вас и догадалась, — рассмеялась девушка. Улыбка у нее была очень красивая.
— Как интересно. Я принесла бабушке янтарное ожерелье, — переходя на деловой тон сказала девушка. — У нас на работе у одной женщины родственники в Калининграде. Они ей присылают вещи из янтаря, и я купила себе ожерелье. Бабушка увидела на мне украшение и попросила купить ей такое же.
— О, можно посмотреть? — заинтересовался Тимур. — Покажите мне, пожалуйста.
— Смотрите, оно на мне.
— Да. Оно красивое, — искренно ответил Тимур — ему на самом деле понравился крупный желтый сверкающий янтарь.
— Вы думаете, ей понравится? — спросила девушка.
— Ей обязательно понравится, — заверил ее Тимур. — Давайте я вам сразу деньги отдам.
— А бабушка уже отдала, когда заказывала.
— Может, тогда чаю со мной попьете?
— Давайте, — девушка присела на стул напротив Тимура.
В это время загрохотали железные ворота во дворе, и заехала машина старшего брата.
— Дядя Галдан приехал. Ну, я пойду, наверно, — заторопилась гостья.
Зашел брат, навеселе как всегда, что было видно по его красному лицу. В руках он нес две бутылки шампанского «Абрау Дюрсо».
— Здорово! — хмуро приветствовал брат Тимура.
— Здравствуй! — ответил Тимур.
— Вот, в магазине ничего больше нет, дали две бутылки шампуня, а на улице друзья ждут, — загрохотал в доме голос старшего брата. — Договорились сегодня по сто грамм жахнуть. Адиса, привет! Что у нас делаешь, к братишке пришла, что-ли?
— Здравствуйте, дядя Галдан! Я проходила мимо, вот и зашла.
— Что-то не заходишь, когда я дома.
— Брат, я предлагаю тебе сделку, — с улыбкой предложил Тимур. — Даю бутылку армянского коньяка, а ты мне бутылку шампанского.
— Давай, я согласен, забирай их обе, — обрадовался Галдан. — Выпьем армянского пятизвездочного с друзьями.
Брат схватил бутылку «Арарата» и довольный ушел к дружкам, поджидавшим его на улице. Так Тимур оказался с двумя бутылками шампанского и с красивой девушкой с очаровательными карими глазами в материнском доме.
Прошло два часа, бабушка так и не пришла еще домой. Тимур с Адисой выпили бутылку шампанского и вышли во двор соседнего старого двухэтажного дома.
Был чудесный вечер, только что закончился мелкий теплый дождик. Тимур сел на лавочку. Адиса, чтоб не садиться на мокрую от дождя скамейку, села к нему на колени.
— Может, подружат, походят и поженятся, — сказала очень тихо одна женщина другой.
Женщины давно сидели на лавочке напротив молодых и внимательно присматривались к ним.
— Может, и поженимся, — услышав женщин, тихо, как эхо, повторила Адиса, — сколько тебе лет, Тимур?
Тимур только собрался ответить, как сидевшая на его коленях Адиса быстро закрыла ладошкой ему рот, и вместо ответа у него получилось какое-то мычанье.
— Милый, не надо отвечать, — сказала она, — какая я глупая, зачем мне знать, сколько тебе лет, откуда ты приехал и куда меня увезешь, если ты мне понравился с первого взгляда.
После дождя
Марк изложил Намжилу свою просьбу. Намжил дружил с Марком с первого курса, ценил их дружбу, поэтому внимательно и серьезно выслушал друга. Имя у Марка было для парня бурята оригинальное, но только так хотела назвать его мама, вырастившая его одна, без отца, в отдаленной забайкальской деревушке. Просьба друга тоже была странная, и заключалась в следующем: Марк давно (уже полгода!) и серьезно (иногда даже не спит по ночам) влюблен в Любу. Она тоже учится на третьем курсе, очень миленькая такая, роста небольшого, носит прическу каре. Живет в малом блоке на четвертом этаже. Надо пойти к ней, вызвать на разговор и рассказать, что Марк в нее влюблен.
Студенты, живущие в одном общежитии, часто влюбляются друг в друга, поэтому Намжил не удивился просьбе друга, а просто спросил:
— А почему бы тебе самому не поговорить с ней? Я думаю, что это было бы более логично.
Марк помялся, распереживался и даже покраснел, подыскивая нужные слова:
— Я же тебе рассказывал, что был влюблен в Баярму и что из этого вышло.
— Так у всех такое бывает! — улыбнулся Намжил.
Марк еще в прошлом году рассказывал другу, что в старших классах был влюблен в одноклассницу Баярму, которой однажды признался в любви. Она хорошо танцевала сольные танцы и пела в школьном хоре художественной самодеятельности, соответственно была высокого мнения о себе и в ответ на признание в любви ничем не примечательного парня лишь снисходительно улыбнулась, даже не сочла ему нужным что-либо сказать в ответ.
— Ну, выручи ты меня, тебе-то какая разница! — в сердцах сказал Марк.
— Если что, не тебя же пошлют далеко! Подойдешь к ней, поговоришь с ней о том, о сем — умеешь же на уши приседать! И намекнешь ей между делом, что я в нее влюблен.
— Меня-то как раз и отправят далеко! — рассмеялся Намжил. — Я же буду с ней разговаривать.
— Между цыкнуть, чтобы отошел подальше, и отвергнуть чувства большая разница, — убежденно сказал Марк.
— А если не поверит, — засомневался Намжил, — решит, что я сам все придумал?
— Дело серьезное, чтобы шутки шутить, да тебе и незачем такое придумывать.
— Я понимаю, что любовь — штука коварная, может кого угодно свести с ума, — мудро изрек Намжил (он иногда любил себе и другим казаться умным), — надеюсь, ты не спонтанно решил попросить помощи у меня в этом деле. За результат я не ручаюсь, но постараюсь, раз ты мой друг, сделать все как можно лучше…
Бывает такое утро, особенно в конце мая, когда небо такое светлое и солнце такое яркое, что даже в самых темных коридорах самых старых домов становится светло и радостно. За окном, даром, что город с тысячами авто, птицы щебечут, как сумасшедшие, воздух пахнет зеленой травой и резким запахом темно-коричневых тополиных почек. В коридоре общежития единственную форточку, кем-то предусмотрительно закрытую, ветер распахивает своим резким забайкальским напором, и в проход врывается весенняя свежесть и с ним чувство легкости и полета, и ожидания исполнения давно загаданных желаний, и каких-то намеченных и уже забытых планов.
Именно в такое утро следующего дня Намжил отправился в малое крыло поговорить с Любой. Эту девушку Намжил давно знал, она жила в комнате с его землячкой Аюной. Сделав торжественное лицо, Намжил постучал в дверь комнаты девушек. Услышав «Да!», он вошел в комнату и попросил выйти Любу в коридор на пару слов. Девушка удивленно посмотрела на него и обещала скоро выйти. Через пять минут Намжил с Любой стояли возле большого и единственного окна в коридоре, где встречались все влюбленные парочки.
— Привет, Намжил!
— Привет!
— Так таинственно позвал, что хотел? Если шпоры, то их у меня нет — Шемелин забрал.
— Да, вот как раз на счет шпор к тебе и пришел! — обрадовался Намжил.
Он понял, что допустил промах, согласившись на авантюру, предложенную другом. Увидев вблизи девушку, ощутив вопросительный взгляд ее светло-серых глаз на себе, он понял, что ему будет неловко и нелегко начать разговор о душевных делах друга.
— Я думала, ты шпорами не пользуешься, — сказала Люба, — я их пишу, пишу, а вытащить на экзамене боюсь. Хорошо, хоть запоминаю что-то, пока пишу, а то давно отчислили бы.
— Я вот не запоминаю, когда пишу. У меня в памяти что-то остается, если читаю, причем не лекции, а обязательно учебники или методички.
— Значит, у тебя хорошая зрительная память, — сказала Люба.
— Если бы была хорошая, то троек и двоек в зачетке не было бы! – ответил Намжил.
— У кого их нет! Мне тоже в эту сессию тройку по рентгенологии влепили.
— Неужели, — удивился Намжил. Он считал Любу очень старательной и упорной в учебе, как и большинство девушек из бурятских сельских районов.
— Не пошла на пересдачу, все равно на красный диплом не тяну, а стипендию район платит по договору, — сказала Люба.
— Ну, сочувствую тебе, — сказал Намжил, — ладно, я пошел.
— Пока, — попрощалась Люба.
— Пока, — сказал Намжил, и когда Люба шагнула в сторону своей комнаты, сам не ожидая от себя, предложил девушке: — Люба, подожди, я собираюсь сходить пообедать — не пойдешь со мной?
— Пойду, — не раздумывая, сказала Люба, — я как раз собиралась в «Тополек»…
Вечером, лежа на кровати под одеялом, Намжил вспоминал, как после обеда в кафе они с Любой не спеша прогуливались по центру города. Вдруг хлынул ливень, и они побежали под навес летнего театра. Целые потоки мутной воды понеслись по улицам, и он нес хрупкую Любу по колено в воде по пешеходным переходам. Прижимая к груди девушку, подставившую с улыбкой и закрытыми глазами свое лицо последним каплям прошедшего дождя, он впервые испытывал необычные чувства. Почему-то весь остальной мир отдалился от них двоих, остались на Земле только он — Намжил и Люба, все остальное перестало существовать. Это неожиданное и волнующее чувство долго его не покидало, даже когда они пришли в общагу и попрощались возле двери комнаты Любы.
С рассказами о чувствах друга Намжил решил пока повременить.
Булочки
Сзади меня шел мужик и грубо ворчал на сына: «Ты почему не поздоровался с дядей! Ты опять не поздоровался!» Его сын, подросток четырнадцати-пятнадцати лет, почти не реагировал на слова отца. Видимо, привык, что папа всегда чем-то недоволен. Его папа, мужик лет сорока-сорока пяти, а может тридцати пяти (у бурят трудно определить возраст — многие выглядят моложе своих лет), среднего роста с большими темными глазами, черный, худощавый и видно, что крепкий, занимающийся физическим трудом, шел, крепко прижимая к груди пакет с продуктами из «Дианы».
Я подошел к крыльцу кондитерской и, поддавшись внезапному порыву, вошел в здание, которое всех притягивает запахом сладких булочек и кексов. Мужик, шедший сзади, последовал моему примеру, пробормотав сыну: «Зайдем тоже. Не будем забывать, что впереди два выходных». В кондитерской мой попутчик попытался пролезть вперед меня. Пришлось его отпихнуть от прилавка.
Пожилая кондитерша вместо приветствия как всегда просто посмотрела в лицо.
— Десять булочек, два эклера, две трубочки.
Бабушка быстро и ловко положила эклеры, булки и трубочки в пакет и протянула мне: — Сто сорок два.
Я начал искать мелочь в кошельке, потому что только в этом заведении во всем поселке рассчитывались наличными. Я уже раньше спрашивал у бабушки-продавщицы, почему они не поставят кардридер. Она тогда проигнорировала вопрос, только сурово посмотрела на меня старыми, немного выцветшими, голубыми глазами, как на отсталого человека. Конечно, только недалекий человек будет требовать у семидесятилетней кондитерши кардридер взамен благодарности за пятьдесят лет обеспечения вкуснейшими булочками Агинска и всего Агинского района. Я знаю, что там, в технологическом зале еще две такие же старые бабушки работают. Я их знаю всю жизнь.
Почти полвека назад, летом, восьмилетним пацаном, я каждый день приходил в кондитерскую, которая тогда располагалась сзади столовой, во дворе хлебного магазина. Мою сестру устроили учеником на лето после восьмого класса в кондитерскую. Она там ходила в белом фартуке и что-то делала, помогала русским женщинам, которых было много и которые тогда были все молоды. Основные двери кондитерской всегда были открыты, вход в цех перегораживала дверь, обитая тонкой сеткой от мух. Я открывал эту дверь и заходил в цех. Никто не обращал на меня внимания, только сестра говорила: «Я же тебе сказала, чтобы ты не приходил каждый день!». Я молчал. Я ждал.
Наконец кто-нибудь из кондитерш подходил ко мне и протягивал увесистый пакет из плотной коричневой бумаги с печеньями или с пирожными или с кексами. Всегда оказывалось, что я очень сильно хотел кушать то, что сейчас они и дали. Кондитерши не улыбались, не умилялись, глядя на меня, смотрели так же сурово, как смотрят и сейчас, через сорок с лишним лет. Они знали, что я не люблю булочек. Теперь мне за пятьдесят и я ем булочки, печенье и пирожные кушать не могу, потому что они слишком калорийные для меня. Да и булочки в основном для гостей беру…
— Дайте полтора килограмма песочного! – проорал мужик, стоявший сзади, и грубо добавил. – Только горелого мне не надо!
Я про себя удивился — никогда горелого печенья у них не видел.
Пришел домой так раздосадованным на мужика в кондитерской, что сразу спросил у матери и у соседа про качество выпечки в Агинске — они сказали, что горелого печенья сроду не видели. Все решили, что мужик какой-то приезжий или неадекват. Только один незнакомый калымщик, подслушав мой разговор с соседом, сказал: «Так он же хотел что-то хорошее сказать, похвалить женщин, но не нашел нужных слов, потому так и сказал».
Интересно, а старые кондитерши, которых Агинск так любит, поняли мужика или нет?
Надеюсь, что поняли.
Черноволосая голова родственника
Ехать не хотелось. Не то чтобы совсем не хотелось, просто, видимо, уже возраст такой, что становишься тяжеловатым на подъем. А так, в душе, конечно хотелось. Ну, а кто не хочет побывать за границей?
Много дней ушло на оформление шенгена. Когда, наконец, дождался визы, то добирался зеленой «Сибирью» из своего фатерлянда (заранее начал изучать самоучитель немецкого) до Москвы 7 часов, а потом еще 3 часа до Тигеля.
В Домодедово толстый с цепким взглядом овчарки таможенник перегородил волосатой рукой обозначенную ленточками дорожку, ведущую в капиталистический рай:
— Сколько наличных везете?
— Каких наличных? — я не сразу врубился — сказался длительный перелет.
— Денег сколько везете? — нетерпеливо пояснил таможенник.
— А-а! Три или две тысячи.
— Евро или долларов?
— Нет, рублей.
Толстяк посмотрел на меня как на обреченного и махнул рукой:
— Проходите.
Мне не хотелось оставлять о себе мнение как о безнадежно отсталом чуваке:
— Зачем сейчас мне эти евро? В аэропорту родственники встретят, у них эти евро...
— Все понятно, проходите, — в темных глазах государственного чиновника промелькнуло что-то вроде уважения, которое мне принесло немного облегчения.
На посадку в самолет компании «Сибирь», отправляющийся в Берлин, народ заранее выстроился в длинную очередь. Я ожидал увидеть здесь кучу галдящих и веселых немцев, но их не оказалось ни одного. Были одни молчаливые русские с печальными и озабоченными лицами. Лишь одна интеллигентная женщина с аристократической внешностью лет пятидесяти передо мной в очереди на посадку не выпускала телефон из руки и все общалась во всеуслышание с подругой:
— Ну они что, они только исполнили нашу мечту и больше ничего. Это же мы с Павлом хотели уехать на ПМЖ в Германию. Я завтра должна лететь в Копенгаген, мы все встречаемся в Дании, будем оформлять наследство Павла...
— Почему в Данию, спрашиваешь? Там нотариусы берут мало. В Германии от суммы сделки проценты. А сделка должна быть на крупную сумму. Да, конечно, грабеж...
Дама перекинула сумку через плечо, посмотрела вокруг безучастно и продолжила:
— Да, я согласна. Ей ничего, конечно, ничего. Квартира? Московскую квартиру пусть забирает. Павлуша на нее оформил еще в больнице... Да, она такая! А ты не знала?
Наконец, объявили посадку, которая освободила меня от выслушивания проблем дележа наследства какого-то богатого Павла и мыслей по этому поводу его бывшей жены. Устроившись в кресле, я провожал огромный город, который раскинулся за иллюминатором на десятки километров и все никак не хотел заканчиваться, будто Россия не хотела меня отпускать. Я внутренне реально это на самом деле ощутил.
Молодая бойкая немецкая пограничница через переводчика настойчиво требовала от меня приглашение от родственников, проживающих в Германии. Просила также обратный билет, спрашивала цель визита. Я, наслышанный о депортациях, почувствовал всем нутром, что дело пахнет керосином, и меня собираются турнуть обратно.
— Найн, найн, фрау! У меня есть айнландунг! Я, наконец, нашел среди бумаг в папке нужный листочек с приглашением и сунул его в окошечко девушке.
— Битте, — прозвучало незамедлительно и вместе с щелчком открытия хромированного турникета тут же засияла лучезарная улыбка на лице девушки, будто она не собиралась минуту назад сделать со мной что-то очень нехорошее согласно неукоснительным немецким инструкциям.
Получил свой багаж и вышел в коридор. Встречающего меня человека не было в зале прилета. Вайфай тоже тупил. Что делать? Я был близок к отчаянию от накопившейся усталости шестнадцатичасового пребывания в самолетах и залах ожиданий, стресса от разборок с немецкой пограничницей, чувства голода и внезапного одиночества, как вдруг среди светловолосых голов жителей германской земли увидел черноволосую голову своего родственника и обрадовался своему спасению!
Гутен морген, Дойчланд!
Печник Цырен
Каждое лето Цырен приезжает ко мне в город на дачу. Он мастер на все руки. Основная профессия у него — печник.
Вот и сейчас он чинит мою печку, ловко замазывая мастерком щели между кирпичами. Мы разговариваем, чтобы ему было не скучно.
Он рассказывает, что-то припоминая:
— У нас в Кусотах больше всего Бирюлевых и Модоновых. В школе во всех классах раньше одни Бирюлевы и Модоновы были. Они все ещё никуда не уезжают из деревни, живут как в пословице: «Где родился, там пригодился». Среди Бирюлевых много воришек, большинство их уже отсидели. Модоновы все крепкие, здоровые, черные, чуть чего, сразу в драку лезут.
Булат, средний из Модоновых, хотел как-то раз посмеяться надо мной, но я его сразу на место поставил. Встретились на улице, он говорит:
— Скажи, Цырен, как тебя в школе называли?
Я ему:
— У меня была кличка Улаан буха (Красный бык). Кстати, а тебя как звали?
Он сразу покраснел. Жена его Долгоржап рядом стояла. Он думал, она не знает его школьную кличку. Она, конечно, знает.
— Ладно, Цырен, давай забудем, — мне он говорит и сразу. — Ладно, пока.
И они с женой быстро ушли куда-то. А кличка у него была Үхэр (корова). У меня-то ладно — Красный бык, ещё куда ни шло. Назвали так, потому что я чуть чего сразу краснею как бык. А его почему так называли — не знаю.
— У этого Булата есть старший брат, — продолжает рассказывать про своих деревенских Цырен, — имя его я забыл. Я же со стоянки, в деревне многих не знаю. Этот брат Булата несколько раз садился на разные машины, но каждый раз неудачно. Сначала стал водителем колхозного новенького ЗИЛа. Недолго поработал и устроил гонки на дороге с КАМАЗом из нашей же деревни. Он почти его обогнал, но ему навстречу выскочил другой КАМАЗ. Произошло лобовое столкновение. Он чудом выжил в той аварии. Одоол бурхан хараа (Бог его спас!). Мотор его машины лежал рядом с ним на пассажирском сидении. Выздоровел после аварии и сел на ГАЗ-53. Перевернул его — слетел с трассы. Тогда ему повезло – ничего себе не повредил. А в последний раз, не так давно зимой, у него корейский грузовик загорелся, и двери к тому же заклинило. Мужики в деревне ломами кое-как двери открыли и его еле живого вытащили. В больницу потом увезли — дыма наглотался, отравление у него было. А сколько раз лошадей, баран давил он — этого не счесть.
— А сейчас он ездит на машине? — интересуюсь я.
— Не знаю, не слышал.
— Цырен, а ты служил в армии? — спрашиваю я.
— Конечно, служил, — возмущенно отвечает он. Типа, как я мог засомневаться, что он мог не служить в армии. — В Улан-Удэ служил.
— Так тебе повезло, это же здорово! – говорю я, — А я в Монголии, в пустыне Гоби служил.
— Меня чуть в дисбат не отправили из-за самоволок, — смеётся уже Цырен, — слишком много соблазнов было в городе служить.
— Цырен, а почему ты не женишься? – спрашиваю я. Мне интересно, потому что на этот вопрос он всегда отвечает по-разному, в зависимости от настроения.
— Я бы женился, но все женщины в Агинске полностью в кредитах. Мне зачем жениться, чтобы потом за них их долги нескончаемые платить?
Мы с Цыреном долго смеемся, потому что он только что придумал один из самых удачных ответов на этот вопрос за последнее время. А то раньше говорил одно и тоже: привык так жить; меня тянет бродяжничать; кровь кочевников не дает покоя; красивые женщины все занятые; паспорт потерял, не могу регистрацию брака оформить и т.п.
Мастерок Цырена бодро летает от ведра с глиной к стенке печки и обратно. Печка скоро обретет привычный вид. Цырен хорошо работает и с ним не скучно. Калым у него всегда найдется!
