«Тайны Великой степи». Послесловие. Итоги этнографической экспедиции ИД «Буряад үнэн»

ИСХОД

История исхода бурят в «большую степь» разная. И по времени, и по территории. Учитывая, что места кочевий до 1727 года, когда были обозначены границы между Россией и Китаем, простирались вплоть до западных границ современного Красноярского края, степь для кочевника была по-настоящему без границ. Потому граница оставила многие семьи по обе стороны полосы. Но исход в родные для предков степи в начале XX столетия был куда драматичнее. Связано это было с Первой мировой войной, затем революцией 1917 года и Гражданской войной. Диспоры бурят в Китае и Монголии сложились в результате так называемой «белой эмиграции», когда уходили семейными кланами — чем дальше, тем лучше…

Но большей частью семьи распадались и до сих пор в памяти остались душераздирающие истории о том, как по разные стороны границ десятилетиями безуспешно пытались найти родных братьев, сестер, детей, родителей. Кровь букавально стынет, когда периодически всплывает в памяти рассказ о том, как вынуждены были оставить дочь, у которой на лице было большое родимое пятно. Боялись, что по этой «отметинке» можно будет всех найти и наказать. Вряд ли такую историю можно нафантазировать…

… У моих новых знакомых все сложилось более или менее благополучно. Пурбо — хозяин семейства, родился уже в дорнодской степи в социалистической Монголии. Женился на добродушной девушке – бурятке Арсаланай Басагме. Работали они в «биргад» – бригаде колхоза Сагаан Овоо до 90-х, а когда рухнул СССР занялись своим хозяйством.

– А мы ничего другого и не умеем, кроме как скот пасти, – смеется Пурбо.

Мудрый, работящий и, как у нас в России сказали бы, пассионарий. И вся семья такая. Они трудятся от рассвета до заката, но не жалуются на судьбу, а помимо ежедневных забот хранят все, что связано с традиционным укладом предков. Пожалуй, это уже единичный случай, когда в бурятской семье до сих пор быт соответствует многовековым канонам хозяйствования бурят. Впору еще раз использовать термин, который родился у меня при посещении Шэнэхэна – «живой музей бурятского народа».

ЖИВОЙ МУЗЕЙ БУРЯТСКОГО НАРОДА

Ехала я за 750 километров на восток от столицы Монголии не без сомнений. Там, далеко, где живут буряты уже больше сотни лет, мало ожидалось обнаружить быт и язык, что называется, в девственной чистоте. В 2014 году мы добирались до Хэнтийского аймака в Дадал, где родина Чингис хана. Тогда сложилось устойчивое мнение, что языковая среда – великий и беспощадный инструмент. Буряты там говорили большей частью на традиционно монгольском (халха) наречии. А тут! Конечно, семья Пурбо – жена, три дочери, зятья – великолепно говорят на монгольском, но бурятский язык оказался безупречным. Это мы, гости из России, местами подбирали термины и определения, а через пару часов вынуждены были беззастенчиво переспрашивать, что имелось ввиду в том или ином случае. Большей частью это были термины, которые обозначали предметы быта.

Еще одним открытием стало то, что современные их соплеменники – агинские буряты – говорят уже существенно иначе, нежели те, что откочевали век назад. Оно и понятно. В язык объективно вплетаются и приживаются заимствования, которые все чаще становятся основой языка. В нашем же случае монгольская языковая среда успешно способствует не только сохранению бурятского языка, как впрочем и калмыцкого, но и его обогащению. К примеру, российские буряты холодильник назовут холодильником без вариантов, монголы – «хургөгч»(охлаждающий), а монгольские буряты – хулдөөгшэ (замораживающий).

Пока мы изумлялись сохраненному языку, хотя эксперты из нас не лучшие, впору было восхищаться тому, как семье Пурбо удалось сохранить все традиции быта.

— Проще всего всё механизировать. К удобному быстро привыкают. Но в этом всем нет души. И потом пока есть возможность – надо сохранять. Это же несложно, просто надо работать. Единственное, что огорчает – времени на все не хватает. Вот колеса новые надо сделать к телеге для верблюдов, времени нет…, – вздыхает хозяин и одновременно выталкивает тележку, груженную навозом на солнце.

Я за ним едва поспеваю, а он успевает ещё и режиссировать: надо снимать от солнца. Бегу за ним вприпрыжку и не перестаю удивляться сколько в нем энергии, терпения, а главное – желания жить. Потому что делает он все задорно, с шутками и с удовольствием. Рассказывает какой должна быть емкость для замачивания кожи животных, чтобы потом получить белоснежную веревку, которая прослужит лет тридцать–пятьдесят.

«Ну прямо…» – подумала я, а в памяти всплывает моя эжы, которая все делала скрупулезно. «Чтобы надолго хватило», – приговаривала она. И многие вещи, сделанные её руками, служат до сих пор. Телеги для коней, верблюдов Пурбо мастерит сам и увлеченно рассказывает, как надо разогреть металл, чтобы он стал ободком для гигантских деревянных колес.

Три его дочери не уступают в умениях родителям. В это момент средняя позвала меня в юрту. Там, на печке–буржуйке она собралась печь хлеб. Стенки большого разогретого котла она смазала маслом, вывалила туда готовое тесто, прикрыла крышкой, а на крышку начала выкладывать угли. Причем угли–это сушеный горящий аргал, который для кочевников степи до сих пор главное топливо.

– Так это же по принципу русской печи? – восклицаю я.

Она посмотрела на меня недоуменно, но оказалось именно так. Их предки, имевшие опыт общения с русскими, очень многие навыки ввели в свой быт. Так и китайские, и монгольские буряты детали конской упряжи называют русскими терминами: хомут, черезседельник.

– Это ж русские названия, – спорила я с чабанами в шенхэнской степи лет 20 назад. Сегодня мы с монгольскими бурятами потешались над нашими спорами. Буряты, как и монголы, с уважением относятся ко всему, что произведено в России. Старшая, специалист по землеустройству, просит узнать цены на доильный аппарат.

– Русские лучше, чем китайские, – говорит она, хотя все два десятка буренок они доят вручную. 

ПРОЩАНИЕ БУРЯТ

– Пойдем в дом, – позвал меня Пурбо.

Семья засуетилась, мы прошли в дом, с которым я с удовольствием знакомилась в день приезда. На стенах фотографии, уровню которых позавидуют именитые мастера. В дальней комнате алтарь, к которому мы подходим и молимся, прося хорошей дороги. Пурбо разложил на полу детали седла. Я заинтригована. Он все делает обстоятельно, и эта просьба – важная для него.

– Я по телевизору увидел мастера-бурята из России. Он делает ножи, – начал он. (Жигжит Баясхаланов – всплыло имя мастера). – Я это седло сделал сам, основа из березы. Береза гибкая и крепкая. Эту кожу мы выделали сами. Осталось сделать украшения».

Он мне показывает старое седло, которое досталось ему по наследству.

 – Мне хочется, чтобы новое седло походило на него, а может было лучше. Ты можешь ему передать мою просьбу? – завершил он свой короткий рассказ и внимательно посмотрел на меня. И тут я поняла, что ничего важнее этой задачи у меня нет.

– Обязательно, – сказала я.

Нам вручили подарки в ответ на те, что мы привезли из России. Такой обычай. Мы вышли на улицу. Солнце беспощадно слепило глаза. Фотография на память. Ком в горле. Мы, кочевники, на генном уровне, все без исключения, интроверты. Демонстрировать эмоции не принято…Сухо обнялись, помахали рукой остающимся у коновязи родным уже людям и покатились по степи. Великой дорнодской степи, которая способна сохранить все, что дорого сердцу и памяти. Впереди нас ждали семь сотен километров навстречу привычной и бессмысленной суете…